Достаточно ли этих вещей для жизни? Да, любой из них хватило бы для целой жизни. Мы ведь не говорим сейчас о нравственности, потому что любая из этих вещей безнравственна.
Наркотики принято считать основным инструментом, вводящим в изменённые состояния сознания, своего рода билетиком. Это верно лишь отчасти: от той части философии, которая разворачивает наркотический штопор на поверхности сознания. Сознание же в свою очередь вполне адекватно выражается концептом поверхности: это поверхность наличного бытия в целом или наиболее актуальная, инициированная психоанализом, поверхность тела. В самом деле, личность на фоне наличного бытия является трансценденцией, такой же как доктор в палате с душевнобольными. Он смог, они нет, как раб и господин у Гегеля, только без присущей последнему поэтики признания, — обойдёмся малым в нашем анализе. Ещё проще, когда сознание предстаёт поверхностью, тождественной телесности, сотканной, как и она, потоками желания и соблазна, всегда, как и она, готовая обрушиться в глубину боли и страдания, или разразиться радостью. В самом деле, невыносимая боль и чрезмерная радость (бывает ведь и такая) разрывают непрерывность сознания. Короче, сознание как поверхность тела (прямо ли, как в психо- и шизоанализе, или косвенно, как предельное и ближайшее наличное бытие) легко изменяемо соматическими препаратами, оно поверхностно, телесно, потому и телесным образом модифицируемо. Но вся ли эта правда? Можно ли привести в пример человека, который бы согласился считать свою душу имманентной телу, особенно среди тех, кто знает толк в наркотиках? Сознание и душа неточно, но настойчиво отождествляются, это первая ошибка, допускающая возможность наркотической трансформации «сознания». Вторая ошибка имеет чисто функциональный характер: если наркотическое средство это «билетик», то где транспортное средство? Если передвигаться с помощью сознания, то далеко не уедешь, вообще никуда не уедешь, оно не сдвинется с места, сохраняя своё тождество. Но ведь это паразитическое на собственном теле тождество. Наркотик как слабительное духа, — это достаточно точное и неприятное определение не должно всё же скрыть от нас упоительной возможности смены реальности.
Если бытие можно сменить лишь на небытие, которого, как известно, нет, и вся воля к смене хотя бы в какой-то мере оправдывается риском вплоть до паскалевского пари, то смена реальности лишена этого, лишена риска даже в виде изысканной драпировки. Смена реальности [89] не рискованна, но обыденна, до обидного незаметна, но так желанна, что одевается человеком во все мыслимые платья вплоть до порфировых, царских одежд риска, ответственности и страдания. В любые одежды, поэтому так трудно и уловить сам момент смены, только если присмотреться, то всегда заметишь, что все одёжки без застёжек, как на капусте или Солярисе. Обман.
Герой книги Иэна Бэнкса «Осиная фабрика» оказывается к концу повествования героиней. Это, несомненно, эффектный конец, однако чистая выдумка: слишком малое значение пол играет в определении характера, лица главного персонажа. Слишком дёшево заканчивается прекрасная книга, оттого-то, наверное, Френсис и выглядит намного призрачнее своего брата. Он оказался выдумкой, тогда как Фрэнк представляет собой абсолютно беспримесное выражение характера, до предела отчётливое в предложенных автором ситуациях: Эрик мстит за увечье брата не только всем попадающимся на его пути собакам, но он мстит и судьбе, миру своим ужасным сумасшествием. Вот, собственно, кто настоящий герой книги, он абсолютно настоящий, каким бы нелепым он не выглядел. Мы взяли «Осиную фабрику» в качестве обиднейшего примера, когда хорошая книга заканчивается фантомом (если, конечно не допускать, что автор намеренно испортил главного героя, ради более выгодного изображения второстепенного). Примеров такого рода «эффектных окончаний» существует бесчисленное множество, броский и слабо мотивированный конец — вообще норма дурного вкуса, который допускает определяющую отсылку к вещам никак не требующимися логикой повествования (если эта логика вообще присутствует, заметим себе). На месте неожиданного окончания, оказывается окончание нелепое, — тоже своего рода катарсис.
Героиня фильма Ларса фон Триера «Догвиль», спасаясь от преследования, находит убежище в тихом городке, заканчивается же фильм убийством всех его жителей. Этот конец не менее неожиданен, но он же и до конца мотивирован: всё дело в характере убежища, оказавшегося западнёй, и в философии героини, оказавшейся стоической. Стоический меч — обоюдоострое оружие: он наносит раны обладателю, беспощадно разит оппонентов; кровью смывается душевная мерзость. Главным персонажем оказывается справедливость, также как судьба была главным персонажем в «Царе Эдипе». Может быть так бывает всегда: главное в настоящем произведении редко называется собственным именем, герои только томятся молчанием, косвенными речами и поступками, пока, наконец, не дойдут до собственных драматических пределов, чтобы обнажить что-то такое, в чём граница между действительностью и искусством уже не существует, что хотя бы косвенным образом обнаруживается искусством, тогда как мёртвая действительность не в состоянии [90] этого сделать. Здесь, на этой несуществующей границе настоящего, искусство и действительность похожи на человека и Вселенную Паскаля: один слаб, но разумен, другая всемогуща, но не озарена. Но когда настоящее найдено, уже ведь не важно как, потому искусство и безнравственно.
Два этих случайных примера взяты только для того, чтобы показать степень причастности реальности настоящему, показать ещё и то, что в этом смысле нет никакой разницы между искусством и действительностью, ведь человеческая драма только окружена обстоятельствами, сама же представляет собой событие, которому абсолютно всё равно, где сбываться — на страницах или на улицах.
Когда на стройке с помощью специальной техники вбивают сваи под фундамент дома, то напряжение железобетона и влажной с каждым метром усиливающейся упругости земли разыгрывают между собой драму, предметом которой отнюдь не являются головная боль или заунывные мысли людей проживающих по соседству. Нет, это строится дом, это тяжесть будущей жизни, вся тяжесть и все ещё не прожитые годы ищут себе опору где-то в темноте подземелья, дома как и деревья растут от поверхности: сначала вниз, затем уже вверх. Дом строится — в этом правда сводящего с ума шума, а не в том, что кто-то сходит с ума, хотя и это не менее реально. Реальность раскалывается под ударами молота, забивающего сваи. Это очень простой пример того, как две поверхности по-разному могут быть основанием сознания. Сознание может меняться с каждым ударом метала о сваю, заявлять о себе гулким уханьем разрываемой земли. Эти ведь удары, только они и есть настоящее, событийная граница между домом и сумасшествием. Сходя с ума, я буду только себя обманывать видениями прекрасного дома, а жильцы, которые через некоторое время туда въедут, может быть, лицемерно мне и посочувствуют, но уж никак не навестят в приюте скорби. Так вот, если дом ещё не построен, никто ещё не сошёл с ума, то в чем правда забивания свай? Где реальность того мира, который ещё прибывает? На самом деле это не вопрос, просто на него есть сразу два ответа, сразу тысяча ответов, каждый из которых верен. Вопрос о реальности антиномичен, но только тогда, когда мне ни хватает опыта, чтобы выбрать один из ответов. Вопрос в том, каков наличный арсенал поверхностей, могущих лечь в основание моего сознания, но на каждой из них сознание сможет существовать только в одной доступной ему форме — в форме плоскости. У него только два измерения: моего опыта и всеобщего события, только так возможны его «трансформации»: трансформации с абсолютной гарантией сохранения самотождественности. Какие уж там наркотики, кино и книги, если сознание неимоверно скучно и без них.
Вещи могут быть настоящими, как справедливость героини «Догвиля», или обидно не настоящими, как пол героини «Осиной фабрики», [91] иначе их не может быть, и это никак не зависит от частоты ударов по свае. Это зависит от выбора, правда, при условии, что он сам настоящий, т. е. последний, как пари Паскаля. Больше нет в мире ограничений, — книгу реальностей с распластанным по поверхностям страниц одним и тем же сознанием можно читать с любого места, в любом направлении, в любом порядке, можно и вовсе отбросить; только вещи по-прежнему будут либо настоящими, либо обидно испорченными, либо их совсем не будет — в этом единственный человеческий выбор.
Добавить комментарий