Philosophia матрёшки

Энди Уорхол считал, что если публика восхищается картиной, созданной в единственном числе, то она с тем же пылом станет восхищаться этой картиной, предъявленной в десяти, ста или тысяче экземплярах. Платон бы, без сомнения, понял, о чём говорит гений поп-арта: речь идёт о фундаментальной не оригинальности проживаемого нами мира, (мира, в котором любая вещь является лишь распечаткой с оригинала, имеемого в виду либо как мир идей, либо как чистое (идеальное) условие творческого акта. Однако в подобном рассуждении есть явный изъян: мы ведь прекрасно понимаем, что тысячная копия не равна по качеству первой, и дело не в том, что изнашивается оригинал (с оригиналом всегда всё в порядке), а в том, что иначе срабатывает печатающее устройство. На примере компьютера мы знаем, что расходуется не электронный оригинал-макет, а чернила в картридже принтера. Поэтому тысячная копия никогда не будет такой же, как первая. Хотя проблема в том, что даже вторая копия будет радикально отличаться от первой. Она будет отличаться тем, что любая копия, начиная со второй, начинает значить не оригинал, а предыдущую копию. Тем самым кроме механизма по распечатке изнашивается также значение. Копий всё больше, а значения всё меньше. Бытие оригинала становится тем более проблематичным, чем больше число копий. Мы имеем дело с парадоксом, который можно назвать парадоксом матрёшки. Матрёшка является одним из излюбленных объектов поп-арта, это типичное клише, бесконечно тиражируемое во множестве различных форм. Имея ориентальное происхождение, матрёшка в обыденном западном сознании накрепко ассоциирована в Россией. Но мы догадываемся, что для культурного бытия эта ассоциация ничего не значит, конструкция матрёшки не становится нам более понятна. В данной статье предпринята попытка запустить механизм, представленный в устройстве матрёшки, и рассмотреть его в действии.

Я держу матрёшку в руках 1. По правде сказать, я знаю, что в ней нет ничего таинственного. Внутри находится то же самое, что и снаружи. Если мой жест и производит различие внутреннего и внешнего, то лишь в той мере, в какой внутренность внутреннего шаг за шагом дублирует внешность внешнего с новым оптическим разрешением, но прежней размерностью. Аттракцион значений, в котором мы отыгрываем скуку бесконечного повтора, привлекает и удерживает наше внимание благодаря специфической практике получать объект №2, расщепляя объект №1. Не удивительно, что подобный минус-приём манит имплицитно заданной в нём редукцией к воображаемому: дереализация реальности происходит посредством её удвоения (следовательно, символизации), — через создание «запасной» (означенной) телесности с неограниченным ресурсом пользования. Матрёшка не имеет тайны. Но в ней, безусловно, есть определённая загадка. В чём она состоит? Возможно, в том удивительном механизме по распаковке значений, в работе которого реальность одновременно больше и меньше себя самой.

Итак, мы имеем любопытный способ перераспределять референциальную функцию знака, способ, отчасти напоминающий манипуляции фокусника, отчасти — упорный труд шизофреника. Первое, что очевидно в игре с матрёшкой — поверхность должна расколоться, цельная оболочка, покрытая знаками изображения, меня не устраивает (что делать с ней, не разглядывать же до умопомрачения?). Я могу быть с матрёшкой только ребёнком, повинующимся первичному деструктивному импульсу. Однако разлом не означает моментального превращения поверхности в шизофреническое тело-решето, не простреливает в ней бреши. Он носит сверхконцептуальный характер, представляя результат смещения, обуславливающего ветвящийся и нарастающий процесс сгибания. Если бесцельно разглядывать означающую поверхность матрёшки, её смысл никогда не возникнет. Чтобы появился смысл, необходим деконструктивный жест переоткрытия смысла (ведь в матрёшке — такая же матрёшка), который потенциально может повторяться до бесконечности. Всё странно в этой игрушке, — игра приливов и отливов означающего элемента, ничего нового и неожиданного, лишь нарастание процессов, связанных с тотализацией фединга. В какой-то момент начинаешь чувствовать себя идиотом, пойманным в сети регресса, но тут же понимаешь, что акция была направлена на то, чтобы добиться этого ощущения, оно очень существенно. И ещё важная черта: у матрёшки отсутствует глубина, падая в предполагаемую тобой глубину, оказываешься вынесенным на новый выступ поверхности 2. В сущности, именно подобное отсутствие глубины не позволяет регрессу прекратиться: ты никогда не ощутишь ни экстаза, ни боли, ни потери сознания. Жизнь с её подпочвенными соками упразднена, мы путешествуем по карте, а вовсе не по земле. Отсюда привилегированное место масштаба, в пошаговом изменении которого осуществляется регресс. Матрёшка — способ выскользнуть из жизненного мира, средство для частичного трансцендирования.

Субъект игры регрессирует к смехотворности означающего, которое выпирает, оккупирует весь передний план, оставляя собственное означаемое в укрытии, всякий раз запаздывающим, будто непунктуальная девица. Вот мы разламываем матрёшку, реализуя смысл означающей поверхности, существующей не для созерцания, а для жеста, и следуя смещению (сгибу, складке), оказываемся на вогнутой пустой стороне, которая выражает означаемое заданного означающего. Мы разочарованы: пустота не способна насытить наше любопытство, не удовлетворяет желания обрести конечный смысл происходящего. Тут-то мы и замечаем новую игрушку. Следовательно, означаемое является, в свою очередь, означающим какого-то совершенно нового поля значений, данного в новом масштабе. Мы как будто обретаем болезненную манию, возобновляя попытку с новой матрёшкой, и попадая в кружения означающих, предоставляющих в наше распоряжение пустой, нулевой формат для возможности смысла, чистую тотальную отсылку. Операция разрыва-сгибания порождает две серии: одна вовлечена в перепроизводство, другая — в потребление; одна кишит и набухает, другая изводится и поедается. По Делёзу, серии тематизируются в рубриках «говорить» и «есть». Парадокс неопределённого регресса, описанный в «Логике смысла», наилучшим образом обеспечивает инструментальное прикрытие «рабочих частей» матрёшки. Заметим, что упомянутое различение протекает в форме дислокации. На этом понятии стоит остановиться особо.

В геологии дислокация значит сдвиг первоначального залегания пластов горных пород под влиянием тектонических сил. Д. бывает складчатая (пликативная), если речь идёт о воздействии встречных сил, сил сближения и вздымания, и разрывная (дизъюнктивная), когда дело касается противонаправленных сил. Операция дислокации в одних случаях производит складки, в других разрывы, то расчерчивает карту поверхности, то обнажает глубину. Иначе говоря, игра одних и тех же геологических сил показывает и утаивает, выступает как в функции сокрытия, так — при ином раскладе — и открытости.

Дислокация — это смещение с разметки мест, определённой произведённым ранее размещением (locatio).

М. Хайдеггер, создавая идеальную геологию ландшафтного строения четверицы (Geviert), использовал две обоймы слов. Сначала он обдумывал все возможности, которые даёт для понимания четверицы разрыв или набросок — Riss (с дериватными и родственными Aurriss, Durch-riss, Grundriss и т.д.). Однако форм, которые так или иначе сходились бы в своих значениях к прорези на поверхности (порезу на теле), оказалось явно не достаточно для того, чтобы мыслить произведение искусства. Хайдеггер предложил вторую серию слов, в которой значимо удвоение, складка, сгиб: Zwiefalt (Zwischen, Zwischen-fall и т.д.). Делёз, мастер пликативной репродукции, применял французское слово le Pli, восходящее к латинскому существительному plica. Семантическое поле этого слова весьма ограничено, оно не вмещает две ключевые расстановки смыслов DISLOCATIO, которые очень отчётливо заявлены у Хайдеггера.

Понятие дислокации призвано выявить, что процесс означивания не просто сопровождается соответствующей референцией как устойчивым соотношением с каким-либо объектом языковой картины мира, нет, знак дислоцируется, то есть объект имеет странное свойство мерцать, менять собственную конфигурацию. Это, впрочем, не означает, что сам объект непрестанно изменяется, что из-за отсутствия внутренней определённости он не может быть застигнут в своей сущности, напротив, он всегда на своём месте. Зато о месте этого не скажешь. Оно прежнее и иное в один и тот же момент. Поясним эту мысль более обстоятельно. Учреждая разговор о месте, мы проблематизируем картографию значений, в которой предметами наиболее близкого переживания оказываются референции высказывания, языковые объекты. Таковая проблематизация заключается в следующем: место, которое показано на карте, дано только как представление, основанное на ряде правильно выполненных условий, связанных со знанием масштаба, ориентацией в сторонах света, и т.п. Но, в таком случае, само место не присутствует на карте. Объект языка, который за него представительствует, оставаясь всегда одним и тем же в пределах картографии значений, в понятиях трансцендентальной геологии теряет всякую определённость. Иначе говоря, референциальная функция знака не является единственным моментом, где язык входит хотя бы в приблизительное отношение к «реальным» вещам. Эти «реальные» вещи — всего лишь предельные консистенции нашего понимания, конечные пункты следования по карте значений. Куда более существен дислокативный аспект, связанный с геологическим строением места. Язык тут попадает в просвет бытия, как минус-представления 3.

Хайдеггер любит говорить о языке как доме бытия. Значит ли это, что бытие чувствует себя в языке как дома? Или, возможно, это означает, что бытие лишено собственного дома, что бездомное бытие находит приют в языке? Второе кажется более верным. Хайдеггер склонен сходным образом рассказывать о таких вещах, как мир, время, язык. Их существо состоит в чистой событийности, конституированной в самопричинении, и выражаемой тавтологически: мир мирует, время временит, язык язычит (говорит). Такое принципиально не экстатическое состояние языка, в котором он собой себе рассказывает о себе (фундаментальная солилоквия, монолог в одиночестве), радикально отличает его от бытия, не обладающего собой как неким предикатом. Поэтому бытие в строгом смысле не есть: «Бытие не может быть. Если бы оно было, оно не оставалось бы уже бытием, а стало бы сущим» 4.

Итак, мы можем продолжить мысль Хайдеггера в следующем развёрнутом высказывании: язык, в коем любое событие есть событие языка (ибо только он сам вменяет себя бытие-языком), выступает домом бытия, которое не может быть. Язык — дом отсутствующего, карта местности, на которой обозначены какие-либо места, где реальное присутствие способно развернуть себя в модусе проживания, но мы понимаем, что эти места только обозначены. Какова бы ни была техническая оснащённость данного представления (например, в форме виртуальных компьютерных ландшафтов), оно будет оставаться более или менее отчётливо проявленным объектом на отсутствующем месте. Спросим: когда слова, вовлечённые в создание картографии значений, меняют референциальную функцию на дислокативную?

Хайдеггер выражается куда как загадочно. Не существует ни малейшей возможности отследить механизм переноса: вот мы путешествуем по карте, мы ещё убеждены, что всё, в сущности, только текст, и не замечая, что в большей степени уже принадлежим номадической траектории; вещи вокруг не значат, а дорога — загадочный путь из ниоткуда в никуда — тот самый Unterwegs, о котором пишет мыслитель 6).

Место — господин речи. Только оно обсуждается в разговоре, но собеседники, если они не доверяют друг другу в принципе, т.е. без всяких слов, никогда не успокоятся ни в одной из точек привязки. Место речи путает и мешает карты. Это как в анекдоте Борхеса:

Беседа двух мошенников, Моше и Даниила, встретившихся где-то посреди российских равнин.
— Куда собрался, Даниил? — спрашивает первый.
— В Севастополь, — отзывается другой.
— Ай-ай-ай, стыдно тебе врать, Даниил. Говоришь — в Севастополь, чтобы я подумал — в Нижний Новгород, а ты тем временем отправишься в Севастополь. Ай, стыдно, Даниил 7.

Выполнение условия, по которому любая речь должна быть к месту (в феноменологическом смысле этой фразы), напрямую зависит от типа реализации смещения. Карта мира, будучи территориальным единством поименованных мест и вещей, претерпевает диссоциацию собственно на карту и текст. И первое, и второе читается, и о первом, и о втором можно высказаться, однако существенно различным образом. В первом случае мы располагаем метафорами, во втором — метонимией. Метонимия характеризует разворот дискурса, постоянно сдвигающий место речи: о чём я говорю, когда говорю о Севастополе: о Севастополе или о Нижнем Новгороде? Ни в чём нельзя быть уверенным до конца, да и что значит быть уверенным в словах? Фигуру, присущую словам, не более. Как бы я ни представлял себя субъектом речи, язык, на котором я говорю, отнимает у меня право произнести истину. Его анонимная инстанция присваивает себе любое говорение, подменяя меня как субъекта речи местом речи. Паутина мест, аналогичная фактурному сплетению ткани (textus), признаётся основанием дискурса. Оральная активность фрустрирована этим основанием; мы давно привыкли читать и писать «про себя».

Матрёшка в этой связи является очень интересным примером. Ведь разломить матрёшку — это произвести замещение вполне конкретного желания, а именно желания съесть, отправить в рот. Вместо этого ребёнку подсовывают несъедобное означаемое, которое не может утолить голод, несмотря на синдром вечного повторения. Собственно, отсюда и повтор — от неутолимости желания. О чём этот сюжет, вот вопрос? Об эксцессах гастрономической неудачи? И да, и нет. Кроме этого, он раскрывает идеальную механику мышления. Матрёшка — своего рода тренажёр по абстрагированию, учебник аскезы. Вспоминается кредо одной героини романа Милорада Павича «Пейзаж, нарисованный чаем»: «Думать не надо. Мысли похожи на голод, всегда одни и те же. Надо есть, а не думать» 8. Мы тут, конечно, улавливаем описанное выше перераспределение функций «говорить» и «есть» на базе метонимического переноса: подбрасывая слова на кончике языка (будто стараясь распробовать их на вкус), проглатывая слова, пережёвывая и переваривая сказанное, ты не имеешь ни малейшего шанса наесться. Героиня Павича обжиралась на все сто, когда её речь обнаруживала неэффективность, стремительно набирающее в весе тело поглощало горы еды до тех пор, пока в конце концов она (т.е. оно) не получала желаемого. Главное правило в этой связи: чтобы удовлетворить своё желание, надо много есть и не разговаривать с окружающими. Есть и молчать.

Мышление избавляется от регресса за счёт того, что опережает любой регресс собственными стратегиями редуцирования, радикального сомнения, отказа. Философ претендует на смысл мира, заключая в скобки все демонстративно расположившиеся вокруг означающие, он говорит: давайте относиться к миру так, как если бы его реальное, развёрнутое перед нами существование ничего не значило. Мир оставляет нас голодными? Ну и пусть, (важен лишь переживаемый в сознании мир, скупой на съестное, нищий образами, косноязычный, но зато субъект мышления в нём всегда занимает место своего существования.

Следует бросить, как известный вызов, следующий тезис, (именно подобную метафизическую установку дезавуируют дислокативные стратегии, сводимые к двум базовым фигурам. Одну из выявленных фигур мы описали. Настало время восполнить картину. Итак, в первом приближении матрёшка предстаёт как машина по (вос)производству одной единственной знаковой функции, (функции отсылки. Отсылка указывает на языковой объект, но совершает это таким образом, что к отсылаемому месту мы всякий раз безнадёжно опаздываем. Возможно, мы должны были бы сразу заподозрить, что таковое место вообще отсутствует, что оно просто имитируется жестом. Мы могли бы вспомнить трудности, которые сопутствуют правильной оценке дейксиса: указание на место зачастую подменяется указанием на какой-либо объект языковой картины мира, связанный с другими объектами общей картографией значений (анафорическое отношение). Но мы этого вовремя не сделали, поддавшись игре, уйдя в неё с головой. И теперь отмечаем, что нарастающая в геометрической прогрессии референция на пустом месте значит только то, что первичный аспект реальности подвергся радикальной резиньяции. Некое бытие осталось, но осталось отсутствующим (как в «доме бытия» Хайдеггера). Иными словами, мы получили не языковой объект благодаря референции, но его отсутствующее место (его бытие), в которое постарались дислоцироваться.

Впрочем, матрёшка отвечает лишь одному типу дислокации, — дизъюнктивному или разрывному. Как обстоит дело со вторым типом, и какая фигура ему соответствует? Если благодаря разрыву матрёшка не способна хранить написанный на её означающей поверхности текст, который на вогнутом поле получает признаки сокрытия, то пликативная или складчатая организация является, наоборот, лучшим хранителем текстов: пустое поле здесь показывает возможность их бесконечной регенерации, всё нового и нового перечитывания (феномена «пометок на полях», не только в буквальном, но и в метафорическом смысле). Мы безошибочно угадываем, о какой организации карты значений идёт речь. Речь идёт о книге. Широко бытующее после Ф. де Соссюра убеждение, что нет означаемого без означающего, выдаёт в приверженцах такой позиции заядлых книгочеев, которые наконец-то докопались до самой сути чтения книг, нашли эйдос книги. Однако матрёшка сообщает нам нечто прямо противоположное, она — воплощённая антикнига, совсем по-иному разрешающая дислокативную ситуацию. Вот мы медленно перелистываем книгу, читая содержащийся в ней текст, и шаг за шагом усваивая предлагаемую нашему вниманию карту значений. Со временем мир опосредуется книгой, любое наше восприятие делается текстуальным и контекстуальным, мы уже не видим ничего, кроме текста. Среди прочего, это «кроме» означает, что смысл так и остаётся не пережитым.

Иначе обстоит дело с матрёшкой. Значение изображений нас с самого начала практически не занимает. Мы хотим понять, в чём смысл этой загадочной вещицы, к чему странная жестикуляция, где спрятана игла с кощеевой смертью? Исключительно смысл отыгрывается в матрёшке. Хотя переживается он отрицательным образом, (через своё отсутствие. Правда, это отсутствие актуально до тех пор, пока наш интерес имел прагматический характер, пока мы хотели извлечь какую-нибудь конкретную пользу. Т.е. пока мы должным образом не задумались над природой смысла как такового. Тут мы поняли, что матрёшка не безнадёжна; ведь если получен субстрат чистой бессмыслицы, то где-то поблизости сокрыт смысл. Выражаясь точнее, субстрат бессмыслицы и несёт абсолютную возможность смысла.

Решающий тезис Делёза, предлагаемый им в «Логике смысла», состоит в том, что смысла нет. Впрочем, частица «нет» проблематизирует, а не отрицает. Смысл может возникать, но он не может раз и навсегда возникнуть. Он связан с событиями, а уже через события — с проблемами: «Форма события — это проблематическое» 9. Внимательный читатель Делёза непременно отметит, что вводимая им целостность смысла, не затронутого речью, является основной проблемой. «Смысл подразумевается всякий раз, как я начинаю говорить; я бы не смог начать разговор без этого предположения» 10. Я допускаю существование смысла в качестве первоочередного условия возможности речи, но допущение никогда не претворяется в данность. Хайдеггер аналогичным образом говорит о «высветлении сущности бытия относительно его сущностной поглощённости сущностью языка» 11. Выше мы обсуждали, как осуществляется это прояснение: бытие скрывается под кровом языка, пока его окружает нагромождение сущностей, но как только мы начинаем говорить, размещаясь в языке со своими экзистенциалами, так подобное высветление предстаёт заранее предпосланным говорению, т.е. вовсе не такой ситуацией, которой наша речь могла бы разрешиться. То, что выглядит как цель, на деле отражает исходное положение вещей, в которое мы, при всём желании, не попадаем. Существует, тем самым, какое-то фундаментальное запаздывание, — запаздывание мысли к событию бытия — замечательно запечатлённое в устройстве матрёшки. Присущий ей способ развёртывания имеет в виду недостижимую точку истока. Неопределённое размножение, в котором эта недостижимость становится лакуной, разместившейся в зазоре между сериями «говорить» и «есть», движимо не столько стремлением обрести смысл как конечную точку пути, сколько тоской по утраченному целому, которое мы можем воспринимать как остаточный свет погасшего светила.

Подчеркнём, что стратегия дислокации не связана с осуществлением переноса, когда некий объект подлежит конструктивной разборке на прежнем месте, и последующей сборке по швам, по точкам сцепления на новом. Она не перемещает, а смещает, и не объект, а его место, сохраняющее верность себе в чистом дрейфе. Символом смещения выступает дорога. Но не та дорога, которая показана на карте, и предназначена к тому, чтобы по кратчайшей траектории соединить пункт А с пунктом В. Можно сказать, что это дорога как фрагмент пограничной межи, о которой мы знаем лишь то, что она всегда в пути. Пребывание в пути является решающим, оно выражает место в стихии становления, место, дрейфующее в непрестанном смещении. Как бы я мог усомниться, куда попадёт встречный, указывая на Севастополь, (в Севастополь или в Нижний Новгород? Только если оба они — суть имена одной и той же уловки места, о которых большинство людей говорит как о неподвижных местах на карте, а два мошенника (как о функциях собственного ускользания с карты значений. Мошенники реализуют растождествление своей речи с её местом. Возможно, едва расставшись, они снова вернут себя к привычной топике бытия-в-мире, однако пока они обманывают друг друга, остаётся призрачный шанс почувствовать условность всех значащих отсылок к месту, взятому в формате трансцендентальной геологии. Представим, что разговор мошенников захватил их самих, что совершился обман обманщиков, — каковым стал их дальнейший путь? Севастополь и Нижний Новгород обратились в землю X, в регион чистого смещения. А один из мошенников сказал: « — Я никогда не дойду до Икстлана, — твёрдо, но очень-очень тихо, едва слышно проговорил он. — Иногда бывает, я чувствую, что вот-вот, ещё немного, ещё один шаг — и я дойду. Но этого не будет никогда. На моём пути не попадается даже ни одного знакомого знака или указателя, который был бы мне привычен. Ничто больше не бывает прежним, ничто не остаётся тем же самым» 12.