Ориентирование на краях порядков

Порядок обнаруживается в процессе его нарушения, а граница — при попытке её перехода. Отсюда следует важная роль запретного и недозволенного. Между тем в культуре отсутствуют подробные описания негативного, которое всегда покрыто флёром таинственности. Усилия интеллектуалов сосредоточены на подробных описаниях позитивного, а язык создан так, что почти неприспособлен для сообщений о небытии. Небытия нет. Плохое — это нехорошее, грех и преступление — это зло. Негативное как–бы огорожено столбами, вехами и стенами, и поэтому оно описывается со стороны, повернутой к позитивному. Избушка ведьмы стоит к нам задом, а фасад её осматривать не рекомендуется. Но и это не мало. Хотя нельзя проникать за ограду запретного, но мы можем подойти к границе с «нашей» позитивной стороны и внимательно её осмотреть. Как и на всякой границе мы там не увидим ничего чужого и страшного, что можно и нужно запрещать. Стенка как стенка, и только надписи на ней сделаны на незнакомом языке. Если из одностороннего анализа границы ничего извлечь нельзя, то надежды на то, что проникновение за ограду разрешит проблему, и все тайное предстанет перед нами во всей своей пугающей наготе, тоже оказываются обманутыми. За границей другой и все тот же порядок.

Негативное — это не трансцендентное. Даже запрещенное, оно всегда с нами. Но попытки прямо предъявить и таким образом убедиться в его существовании или своеобразные «экскурсии» из одной зоны в другую, приводят путешественников к странному выводу, что «свое» лучше и привычнее чужого, что за границей обыденной жизни в состоянии праздничной эйфории нельзя находиться слишком долго, ибо от неё болит голова, и поэтому всегда так тянет возвратиться к себе домой в привычную колею быта и работы. Не удивительно, что в древности, когда запретов казалось было больше, разрешалось по определенным праздничным дням их нарушение и не только для разрядки, но и для того, чтобы любить и уважать спасительный порядок.

Во всякой культуре есть свое негативное, которое, как правило, является одновременно табуированным или запрещенным. Было бы большой ошибкой сводить его исключительно к неким объективным угрожающим выживанию факторам, а страх и запрет на переход из сферы позитивного в негативное связывать с некими естественно исторически выработавшимися реакциями, привычками и традициями, обеспечивающими возможность выживания. Конечно жизнь и теперь полна опасностей. Чтобы выжить, необходимо проявлять крайнюю предусмотрительность и осторожность. Эта дисциплина должна стать привычной, осуществляющейся в форме огромного числа автоматически выполняемых действий, в условиях природного или городского ландшафта. Вместе с тем очевидно, что в нашей жизни бессмысленных ограничений и запретов не меньше, а может быть больше, чем в первобытном обществе или в средневековье, которые действительно строились на табу и запретах, на резких разграничениях дозволенного и недозволенного, на страхе перед незнакомым и непривычным.

Негативное выделяется границей, т.е. чертой, разделяющей различное и прежде всего свое и чужое. Она связана с властью , которая проявляется в установлении и соблюдении границ и именно поэтому их переход, переступание квалифицируется как преступление. Нет ничего удивительного в том, что власть узурпирует право установления не только территориальных, но и политических, моральных, эстетических и прочих границ. При этом, для территориальных и других запретных линий и знаков устанавливаются правила и исключения, разрешающие переход границы. Одни из них кажутся естественными, а другие — искусственными. Одни проводятся сознательно в интересах власти, а другие сами определяют её возможные жесты.

Метафизика границы была хорошо представлена Гегелем, наверное, первым ясно осознавшим её как одно из самых сложных и фундаментальных понятий, для раскрытия которого, собственно говоря, и требуется то, что он назвал диалектической логикой. Всякое позитивное описывается в границах, отделяющих его от негативного. Всякое нечто граничит и определяется иным. У Гегеля речь идет о понятийных, мыслительных определениях границы. Поэтому зависимость нечто от иного, бытия от небытия имеет всеобщий статус и реализуется на уровне онтологии и морали, антропологии и эстетики. Вместе с тем сущее и не сущее, истинное и ложное, плохое и хорошее, прекрасное и безобразное, внутреннее и внешнее, свое и чужое — все это очевидно ощущаемые, наполненные веществом и силой различия, которые явно выходят за рамки абстрактных разделений.

Граница и порог, различение и определение — это не только эпистемологические понятия, играющие важную роль в познании. Это прежде всего феномены жизненного мира, который Ницше охарактеризовал как силовое взаимодействие. Вероятно, не без влияния знаменитой главы о господине и рабе в «Феноменологии духа» он экзистенциально осмыслил борьбу противоположностей. Выявленная Ницше генеалогия морального запрета и нравственного закона из чувства вины и нечистой совести вызвала к жизни нигилизм и критику идеологии. Но и эти программы оказались не эффективными, ибо вне поля достижения их инструментария остались многочисленные различения, образующие тонкую и незаметную сеть повседневного порядка. Более того, критико-идеологические дискурсы возникли на почве борьбы не столько против Власти, сколько за власть в её политическом облике, который отнюдь не является определяющим. Неудивительно, что как политические перевороты и революции заканчивались установлением не всегда лучшего режима, так и критико–идеологические разоблачения, претендовавшие на абсолютное, сами оказывались функциями еще более репрессивного порядка.

Если раньше ориентирование осуществлялось на основе разума и способствовало реализации свободы человека, то сегодня такой проект оказался под подозрением. Исчез большой порядок, основанный на запретах и ограничениях, проводимых от лица природы. Бога или Разума, но это не привело к освобождению. Взрыв единого большого порядка привел к тому, что его осколки и микрочастицы заполнили все пространство обитания человека. Парадоксально, но в сегодняшнем обществе, которое называется свободным, ибо в нем отсутствует тоталитарная идеология и концентрационные лагеря и разрешено свободное изъявление мнений и даже сексуальные отклонения, живется не лучше, чем прежде, ибо порядок проник даже туда, где его раньше не было. Резкое сокращение зон свободы и при этом интенсификация спонтанности привели к весьма экзотическим формам протеста. Во многом они вызваны трансформацией механизмов власти, которая становится все более незаметной и при этом максимально приближенной к повседневной жизни. Современные структуры повседневности не сводятся к какой-либо универсальной понятийной или ценностной системе. Это привело к тому, что порядок стал незаметным и вместе с тем всепроникающим. В этих условиях старая тактика политической борьбы против власти как и разоблачение её идеологии стали неэффективными. Её полиморфная техника — радио, телевидение, пресса, реклама, мода, предписывающие как должен думать и говорить, действовать и одеваться, работать и развлекаться современный человек неподвластны ни общественности, ни органам государственной власти. С целью контроля за этой гигантской и вместе с тем анонимной машиной власти необходим анализ структур повседневности, определяющих понятийные и визуальные, духовные и телесные акты человека. Поскольку в современном обществе имеется как бы излишек реальности, в то время как раньше имел место её недостаток, постольку потребление не ограничивается, а напротив, стимулируется. Это обессмысливает борьбу за власть и капитал, которые раньше считались локомотивами истории. Даже перверсивное поведение — алкоголизм, сексуальные отклонения, наркомания, которые провозглашаются эффективными средствами партизанской борьбы индивида против общественного порядка, на самом деле способствует его укреплению. Сегодня сама власть втянута в азартную игру с запретным, ибо она составляет арматуру цивилизации. В этих условиях волей неволей приходится задуматься над самим смыслом ориентирования. Ведь сегодня не только мы ориентируемся в мире, но и он ориентирует нас. Мы выступаем против давления природной или социальной необходимости, а природа, техника, социум в форме эпидемий, стихийных бедствий, катастроф, кризисов, войн протестует против нас. Сети порядка не сводятся к запретам и ограничениям, они требуют глубокого преобразования существа человека, который является не просто обманутым или принужденным, а сделанным таким, как нужно.

Важным методологическим вопросом является обсуждение тех реальных функций, которые обеспечивают понятийные дифференциации: как и при каких условиях они возникают и каково их значение в системе общественного порядка. Трудность решения вопроса о природе, происхождении и реальных функциях данных различий связана с тем, что они развиваются как бы на двух уровнях. С одной стороны, философия а потом и наука пытаются уточнить эти различия и дать им четкое определение. С другой стороны, стараясь доказать истинность и тем самым сделать определения действующими нормами поведения, мыслители сталкиваются с тем, что их рассуждения оказываются как недоказуемыми, так и невыполнимыми. Это вызвано тем, что различия природного и социального, божественного и человеческого, мужского и женского, плохого и хорошего, прекрасного и безобразного и т.п. складываются до познания, и сами составляют неявную основу любых рассуждений. В культуре существует значительное число положений, которые будучи самоочевидными и общепринятыми, тем не менее не могут быть доказаны научным путем ссылками на опыт или логическое доказательство: тот кто сомневается в существовании внешнего мира, в наличии сознания не на философском диспуте, попадает под подозрение. Не случайно, психологические тесты предполагают выполнение основных дифференциации . Если сомневаться в этом, то недоказуемо и все остальное. История подобных различении уходит корнями в некогнитивные практики, и поэтому её реконструкция должна опираться не только на определения, даваемые тем или иным философом, но и выявлять реальные структуры, в рамках которых они складываются и функционируют.

Феномены различия и границы имеют прежде всего ориентирующее значение. Они установлены не столько для запрета, сколько для порядка. Всё то мистическое и непостижимое, что обычно связывается с оборотной стороной границы будь–то кожа, зеркало или стена, используется для интенсификации ощущения. При этом в тени остаются самые важные, невидимые барьеры и поэтому наиболее действенные и нерушимые. Следует задуматься о том, почему именно вокруг бытия и небытия, истины и лжи, добра и зла ведется так много споров, и все великие пионеры и землепроходцы страны духа ломают копья именно около этих стен. Существуют маленькие, но очевидные и поэтому непереступаемые барьеры и пороги, которые проводятся на уровне повседневности и которые не проходят стадию критической рефлексии, ибо прочерчиваются в нежных и доверчивых душах детей взрослыми и педагогами, которые сами восприняли их в ходе дрессуры и воспитания.

Структуры порядков повседневности. Изучение различных способов ориентирования связано с большими затруднениями, с которыми сталкивается как тот, кто живет «внутри», так и тот, кто смотрит «снаружи». Участник повседневного взаимодействия, опутанный сложившимися сетями порядка, не может стать незаинтересованным исследователем по двум причинам: во первых, в силу анонимности и незаметности структуры жизненного мира. Во–вторых, вовлеченность в эти структуры выступает условием возможности их понимания. Дело в том, что при изучении повседневности исследователь наталкивается на достоверности, которые, строго говоря, не являются знаниями, подлежащими сомнению, проверке и обсуждению. Различие плохого и хорошего складывается задолго до того, как человек стал исследователем и усваивается в ходе воспитания, а не обоснования.

«Включенность» как необходимое условие понимания предполагает нравственное признание или компромисс с действительностью и является более сильным, чем эстетическое или эмпатическое вживание. Критика и неприятие повседневности, напротив, так или иначе связаны с внутренней или внешней эмиграцией. Если герменевтическое понимание приводит к принятию исторической действительности как судьбы, то экзистенциальный протест кажется актом эмансипации, способствующим объективному изучению. На самом деле здесь тоже возникает множество проблем. Переход границы лишь одно из многих условий освобождения. Подобно платоновскому узнику, диссидента отягощает желание рассказать оставшимся в темнице о другом «истинном» порядке. Но в повседневности истина не является самым главным и неудивительно, что сообщение о ней вызывает недоверие. Те, кто уехали на Запад, уже не могут расчитывать на «просвещение» оставшихся. Они могут в лучшем случае, как полагает Б. Гройс, деконструировать и продавать былое знание. Такой выход не является предательством. Напротив, введение в оборот мировой общественности адаптированных элементов местной культуры способствует преодолению европоцентризма и тем самым обогащению целого.

Внешний наблюдатель легко рефлексирует естественные и достоверные для непосредственного участника нормы и правила повседневной жизни, но и эта удобная позиция неангажированного зрителя имеет свои проблемы. Всякий даже самый благонамеренный турист везет с собой «конрабанду», о существовании которой он не подозревает. Это — груз его установок и ожиданий, понятийный аппарат, а также сложные символические машины восприятия и понимания окружающей действительности. Если речь идет о научных понятиях, то они довольно быстро выявляются и контролируются. Гораздо сложнее обстоят дела с анализом разного рода ценностных предпочтений, социальных и моральных норм, а также правовых и экономических различий. Они обнаруживаются по мере накопления опыта сравнения «своего» и «чужого», а их оправдание требует достаточного трудоемкого изучения структур повседневной жизни той или иной посещаемой и изучаемой страны. Акты сознания, устанавливающие различия между красивым и некрасивым, плохим и хорошим, удобным и неудобным, приличным и неприличным в конечном счете определяют другие сети различий и дифференциации, на которые опирается теоретик.

Изучение повседневности наталкивается на старое предубеждение. Теоретики считают её слишком неопределенной и предпочитают выделять в ней символический, социальный, экономический, моральный, юридический, политический, идеологический и прочие порядки. Мир повседневного взаимодействия, деформирующий идеальные модели, представляется скорее препятствием, чем основой для их реализации. Недаром всяческие революции, стремящиеся перенести порядок идей на жизнь, в конце концов, сталкиваются с сопротивлением повседневности. К миру повседневного взаимодействия всё чаще обращаются этнографы, социологи, экономисты и даже философы. Если социальные науки стремятся к выявлению устойчивых структур повседневного порядка, то интерес философии вызван трудностями обоснования знания, которое либо зависает в пустоте логического круга, либо упирается в такие очевидности, которые не вызывают сомнений и вместе с тем не могут быть доказаны принятыми в науке методами. Обращение к жизненному миру вызвано также протестом против рациональности, репрессивность которой все сильнее осознается людьми.

Что такое повседневность? Это слово обозначает мир обыденной жизни: будничность в противоположность праздничности, экономию в противоположность трате, рутинность и традиционность в противоположность новаторству. Это нечто среднее между высоким и низким, между взлетами духа и падениями плоти. Классические философы определяли её как сферу столкновения различных частных мнений, и интересов, где невозможно истинное знание. В современной философии она раскрывается как нечто упорядоченное, традиционное и рутинное, обезличивающее человека, препятствующее его свободе или, напротив, как нечто спонтанное, обеспечивающее свободу индивидуальности, которая подавляется в процессе образования. Феноменологическая социология, начиная с Шелера и Шютца, особенно эффективно раскрыла сложный душевный и символический порядки жизненного мира. «С самого начала, —писал А.Шютц,— повседневность предстает перед нами как смысловой универсум, совокупность значений, которые мы должны интерпретировать для того, чтобы обрести опору в этом мире, прийти к соглашению с ним»1. Он склоняется к пониманию повседневности как символического, переживаемого мира, а не только и как институтов и учреждений. Важным моментом феноменологического подхода к повседневному сознанию является раскрытие его как общего горизонта, в котором «уравниваются», типизируются различные частные перспективы: «Общий тезис взаимных перспектив приводит к способности схватывать объекты и их аспекты, действительно знаемые мной и потенциально знаемые им как знание каждого»2. Следует признать эту способность повседневности соединять природный, социальный и субъективный миры, образовывать общее поле понимания их различных смысловых интерпретаций. Допущение центров монопололии власти, удерживающей порядок посредством негативных санкций, как и указание дециссионистов на научную рациональность как основу власти преодолевается в модели общественной жизни, в которой прочный центр и универсальная структура уступают место гибкой и изменчивой повседневности, устанавливающейся сингулярно и регионально в процессе коммуникации.

Повседневность не только поверхность, но и глубина. Высшие структуры порядка образуют разум, право, экономичность или целерациональность. М. Шелер раскрыл, наряду с порядком идей, порядок любви, и тем самым указал, что и в сфере чувств и предпочтений люди действуют не как попало, а в соответствии с объективной иерархией ценностей. Фрейд открыл порядок также в бессознательном, которое прежде рассматривалось как источник необузданных желаний и нецивилизованных влечений. Применив «экономический подход», он, подобно Марксу, открыл законы циркуляции либидо. Повседневность не сводима к сознанию, бессознательному, идеям, чувствам, морали, или экономике. Повседневность — это поверхность, на границе которой сталкиваются и переплетаются идеи — жители высших сфер и чувства, переживания, желания, идущие из глубины. Эти переплетения образуют события, которые подобно сингулярным точкам в математике обозначают моменты сгиба или перелома линий развития. Повседневность — это не только мысли, чувства и желания людей. Это прежде всего порядок, закрепленный институтами. Отсюда её изучение связано с использованием самых разнообразных техник феноменологии, герменевтики, аналитической философии, психоанализа и деконструкции. В противоположность слишком абсолютизированной феноменологической программе изучения повседневности можно предложить своего рода «топико-экономический» подход и рассмотреть повседневный порядок: Во–первых, как сложную ткань переплетения различных порядков, компенсирующую ослабление или разрушение их в одном месте за счет усиления в другом. (Например, вызывает изумление запас прочности в России, в которой, несмотря на многолетний хаос и разруху сохраняется порядок). Во–вторых, как сеть особым образом устроенных дисциплинарных пространств, в роли которых функционируют, например, храм и рынок, школа и фабрика.

Пространства повседневности формируют прежде всего нужный тип телесности, а также нормы и правила действия, которые могут показаться теоретику нестрогими, а моралисту беспринципными, и которыми человек вынужден руководствоваться в жизни. Усвоение этих правил, как считал Л.Витгенштейн, похоже на дрессировку, т.е. происходит минуя обоснование. Повседневное поведение основывается не столько на критической рефлексии, сколько на следовании правилу. В жизни люди ведут себя иначе, чем в сфере науки, где все подвергается проверке и обоснованию, где высказывания воспринимаются как истинные или ложные. На уровне повседневного взаимодействия вопросы об истине занимают достаточно скромное место. Языковые выражения функционируют как обещания, клятвы, угрозы, приказы, вопросы и воспринимаются с учетом личности говорящего. «Следование правилу» выступает при этом в качестве окончательного арбитра любых рассуждений и обоснований.3 Одно из важнейших открытий Л. Витгенштейна состоит в недопустимости квалификации достоверности как истины. Что это значит: достоверное, очевидное, общепризнанное и тем не менее не истинное или ложное? Можно ли усомниться в том, что я сейчас нахожусь в данной комнате и набираю текст, что это мои пальцы нажимают на клавиши, что меня зовут Б.В. Марковым, что существует внешний мир и сейчас идет дождь. Само по себе обсуждение такого рода вопросов вызывает подозрение и, если бы это случилось на улице перед нефилософствющей аудиторией, то вероятно реакцией окружающих было бы ограничение подобных сомнений стенами психиатрической больницы. Вопрос о границе между позитивным и негативным нуждается в новом осмыслении и постановке. И дальше всего он отстоит от великого метафизического различия добра и зла. Это вызвано тем, что метафизическое различие выполняет своеобразные функции одного из диспозитивов, охраняющих неприкосновенность границы. Из-за него вне поля внимания исследователей остается огромное количество ограничений, каждое из которых действует локально и сингулярно. Речь может идти об истории, генеалогии или археологии границ, отделяющих позитивное от негативного.

Сегодня, когда кризис современных представлений и практик рациональности стал очевидным и ощутимым, повышается интерес к примитивным архаичным структурам порядка, которые обеспечивали выживаемость человечества в течении тысячелетий, в то время как границы нашей цивилизации очевидны и о конце истории говорится уже не в переносном, а в прямом смысле. Многие практики жизни, связанные с довольно жесткими обрядами, рассматриваются с точки зрения просвещенного сознания как дикие суеверия. Так у Фрезера в его популярной «Золотой ветви» отчетливо проявляется превосходство культурного европейца над первобытными народами и их грубыми обычаями. Во многом это связано с тем, что такие различные магические практики как гадание, заклинание, врачевание или изгнание злых духов рассматриваются с точки зрения науки. На самом деле они выполняли функцию организации порядка и делали это не ссылаясь на истину. Несмотря на огромное количество табу и запретов, древнее мышление было более гибким, близким к реальности, чем наше. У нас порядок разума предписывает свою логику природе и жизни. У древних природные циклы, жизненные ритмы, а также конкретные ситуации и события выступали не как помехи, а как настоящая реальность, которой они и хотели овладеть. Ограничения и запреты рассматриваются как ошибки, как ложные мнения, для преодоления которых считаются достаточными критерии проверяемости, действующие в современной науке. Но почему же многие предрассудки так постоянны и устойчивы, почему научные опровержения не срабатывают по отношению к вере, любви, надежде? И если критика познания мало эффективна в религии, идеологии, морали и т.п., то под воздействием каких причин или обстоятельств во всех этих сферах человеческого духа происходят изменения, как отдельные люди и человечество в целом все–таки достигают вершин духа , как они преодолевают обыденные стереотипы и отказываются от тех или иных ценностей, которые казались им прежде не вызывающими сомнений. Правила, по которым действуют люди, не являются предрассудками и заблуждениями, подлежащими критике и устранению. Такое легкомысленное к ним отношение чревато опасными последствиями, ибо от них не так-то легко избавиться вообще и критикой старой идеологии в частности. Конечно, нормы и ценности, правила и представления людей обсуждаются в открытых дискуссиях, и это оказывает кратковременный эффект на матрицы повседневного поведения. В свете раскрывшихся затруднений представляется разумным и целесообразным обратиться к изучению повседневных практик, в которых разнородные дискурсы переплетаются и уживаются.

Описание, классификация, систематизация и генеалогия достоверностей — это вполне самостоятельная задача, не сводимая к проблеме истины. Особое место в решении этих вопросов занимает тема очевидности границ между позитивным и негативным, дозволенным и недозволенным. С одной стороны, есть нечто считающееся хорошим, истинным, прекрасным, добропорядочным, корректным, культурным, цивилизованным, целесообразным, ответственным. С другой стороны, ему противостоит злое, ложное, иллюзорное, разрушительное, неразумное и нерасчетливое. Радость и страдание, горе и счастье, болезнь и здоровье, разум и безумие, насилие и свобода — все это очевидные оппозиции, список которых можно было бы продолжить. Есть, конечно, и промежуточные или амбивалентные ценности, которые как бы нейтральны и не относятся ни к высшему благу, ни к смертным грехам. Каковы же функции этих больших оппозиций и нейтральных «буферных» рубрик? Выступают они некими метафизическими различиями или напротив, работают в повседневной практике как сеть многоликих и полиморфных различий, определяемых ситуациями и обстоятельствами? Этот вопрос приводит к следующему: являются проведенные однажды границы абсолютными или также каждый раз каждым человеком в разное время и при разных обстоятельств проводятся и переходятся по разному? Если говорить о философской их оценке, то водоразделом классической и неклассической мысли можно считать отказ от абсолютного в пользу релятивистского подходов и признания полиморфное™ сетей порядка. Отсюда есть все основания считать «большие различия» не только философскими конструкциями, вызванными задачами познания абсолютного. Дифференциации стоят за спиной локальных практических сетей многоликого порядка повседневности как отсутствующее, как такое ничто, которое оказывается действующей стороной любого нечто.

Негативная ориентация. Человек обычно определяется со стороны позитивных характеристик как существо, способное утверждать высшие цели и ценности. Между тем, наряду со способностями к труду, речи, политике, морали, мышлению и другим утверждающим ценностям, можно указать и на способность отрицания, на решимость сказать «нет» в ответ на собственные желания или давления со стороны внешнего мира. Она выявлена в самых разных формах от политического протеста у Маркса и диалектического отрицания у Гегеля до эмоционального ужаса у Кьеркегора и онтологического факта смерти у Хайдеггера. Поэтому можно предположить, что способность к отрицанию является конституитивной характеристикой человека. Не случайно А. Камю считал revolte не менее, а может быть даже более важным, чем cogito. Утвердительные ценности не могут быть исчерпывающим образом поняты только в позитивных характеристиках. Ницше в своей генеалогии раскрыл истоки морали в вине и нечистой совести и этим подтвердил древнее прозрение ап.Павла о том, что закон произволен от греха. У Фрейда сознание и разум выступают как вторичные по отношению к бессознательному инстанции, выполняющие роль цензора. Они самым тесным образом связаны с языком, репрезентирующим другого — общественную реальность, которая таким образом становится имманентной сознанию и участвует во внутреннем диалоге добра и зла, который идет в душе человека.

Точно также усилия разума в борьбе за истину самым интимным образом связаны с ложью. Дело даже не в том, что она есть некий внешний чуждый и враждебный истине акт. Напротив, как свидетельствует мифология, человек изначально определялся как способный к лжи и лукавству. Именно ими хитроумный Одиссей победил циклопа, и гегелевские пассажи о хитрости разума несомненно проникнуты этой гомеровской героикой. Как относится к противоречивой двойственности человека? А главное, каким образом избежать унылой борьбы, которая с переменным успехом ведется между сторонниками позитивного или негативного? Предметом внимания должны стать прежде всего функция дифференциации и границы. Их назначение состоит в разделении человеческого и нечеловеческого, дозволенного и недозволенного. Поэтому попытка самоопределиться относительно богов и животных имела конституирующее значение для установления антропологических констант. Отрицание, протест и самоограничение таятся в сути любой дифференциации и определения. Проводя линию между человеческим и нечеловеческим, живым и мертвым, природным и культурным, различая между добром и злом, истиной и ложью, человек утверждает позитивное и отрицает запретное. Недаром изначально бинарные оппозиции имели сакральное значение. Опираясь на идею разума, человек отрицает слепую волю. Исходя из идеи души, он подавляет телесность. Благодаря культурности, отвергается природная дикость.

Негативная функция дифференциации была уже давно замечена в философии и, после ставшей очевидной в результате разрушительных последствий научно-технического прогресса репрессивности разума, мыслители пытаются как-то восстановить в правах то, что прежде считалось нерациональным или неприличным. Вероятно, одним из первых такого рода мыслителей был Руссо, который выдвинул лозунг «назад к природе». Однако, на деле в истории не происходит восстановления равновесия или абстрактной справедливости. Во-первых, ни разум, ни другая, считающаяся позитивной инстанция, не являются чисто репрессивными. Напротив, на заре своего становления рациональность выступала как сила освобождения от власти диких неокультуренных влечений и инстинктов. Во-вторых, она не только исключала, но и стимулировала становление инорационального. В-третьих, преодоление одной дифференциации, как правило, приводит к другой, более эффективной, чем прежняя. Почему же отрицание, составляющее конституитивный признак человека, замалчивается, а развитие общества изображается как направленное к высшей цели и идеальным ценностям? В истории путь к божественным законам космоса, к моральности или рациональности всегда сопровождался протестом против фактичности, а также самоограничениями, необходимыми для выживания человеческого рода. Страх перед возвратом того, что было в упорной борьбе покорено разумом, вероятно, и объясняет осторожность в отношении признания инновационной роли негативного. Однако замалчивать негативное, значит оставлять в тени то обстоятельство, что производство человеческого исключительно на основе утверждения высоких ценностей не вполне удалось.

Утверждение негативного является несомненной заслугой Гегеля. Его диалектическая логика исходит из отрицания как основного требования процесса развития. Однако, согласно оценкам Адорно, гегелевское отрицание отрицания выполняло не столько революционные, сколько охранительные функции. Маркузе также считал, что ограничение, как необходимое условие выживания, стало постепенно идеологическим принципом, способствующим стабилизации системы господства. Между тем успех человека был более высоким в тех случаях, когда он отказывался от устоявшихся мнений и стремился к тому, чего он прежде боялся. В этом, по Хоркхаймеру и Адорно, состоит «диалектика Просвещения»; как эпоха «саморазрушения разума». Ницше особенно ясно осознал некатегориальный характер фундаментальных различении и считал, что их определение происходит не по меркам и аргументам разума, а на основе силового взаимодействия: Одна сила определяет и ограничивает другую в ходе взаимной борьбы за существование. В этом чувствуется влияние дискурса биологии. Он уничтожил сцену классической метафизики, где двигались фигуры разума, и создал иной театр, который по праву может быть назван «театром жестокости». Вопреки мнению о геллертерстве классических мыслителей, можно утверждать, что Дарвин и Мальтус осуществили такой опыт предела и перехода, который надолго определил самопонимание человечества.

Если раньше человек боялся богов, природы, диких животных и разбойников, то сегодня страх у него вызывают его собственные создания, то, что называют второй природой. Подходя к теме в данном аспекте, можно выявить то удивляющее обстоятельство, что запрещаемое по сути дела не имеет своего языка. Конечно, на философском уровне обнаруживается, что для определения фундаментальных понятий о бытии, истине, добре и красоте нужны другие предельные понятия, в качестве которых выступают негативные: небытие, зло, ложь и т.п. Если обычные речи обходятся без обращения к пределам, то это вовсе не означает, что они свободны от их влияния. Затруднительно описать смерть, зло или безумие как таковые, но ничего утвердительного о бытии, боге и истине как таковых сказать тоже нельзя. Тем не менее, относительно позитивных ценностей разработаны функциональные, прикладного характера дискурсы, сообщающие о нормах мышления и деятельности. Поэзия и религия говорят о божественном и прекрасном, не ссылась на непостижимое непосредственно. Трансцендентальный порядок мироздания, на который указывает философ и который он не в силах предъявить, тем не менее, если не непосредственно, то опосредованно трансформируется в научном, религиозном и художественном дискурсах. Наука выдает свои модели за реальность, искусство осознает свои полотна как воспроизведение действительного, а диагнозы психиатров считаются органическими заболеваниями.

Как обстоит дело с описанием негативного? Если добро и истина, закон и красота онтологичны, то почему не быть такими же и их противоположностям? Прежде всего это вызывает представление о вечности борьбы плохого и хорошего, игра которых является основой существования культуры. Хотя в телеологической перспективе утверждается конечная победа позитивного, но в функциональном аспекте главной оказывается их взаимная зависимость. Как бы то ни было, негативное репрезентируется в культуре иным способом, чем позитивное. Парадоксально, что для отсутствующего имеется утверждающий дискурс, а для реально существующего — негативный, имеющий форму отрицания и осуждения. Это и дает повод предположить, что маркиз де Сад и Мазох дали слово насилию и его жертвам. Действительно, палач и преступник молчаливы и если говорят, то языком оправдания, т.е. морали, права или истины. Делая свое черное дело, они ссылаются на высшую необходимость. А если сами подвергаются насилию, то тоже кричат о беззаконии и несправедливости. Это связано с тем, что чистая власть, вообще говоря, не требует иных аргументов, кроме силы и её самым весомым аргументом является угроза: молчи и не протестуй, или я тебя убью. Чистое насилие — это негатив, но реализованное, как власть, оно опирается на дискурс права. Таким путем выполняются сразу две задачи: насилие переходит в форму дискурса и овладевает справедливостью. Это не означает ангажированности или идеологизации. Возможем и иной взгляд на теоретический, юридический и моральный дискурс, нежели тот, что представлен левым марксизмом, разоблачавший право и мораль как формы идеологии и обмана. В тени такой критики остается другая сторона, а именно: ограничение насилия и вообще нейтрализация негативного в дискурсе права и справедливости. Отсюда можно сделать тот важный вывод, что большинство рассуждений о позитивном выполняет функцию охраны, нейтрализации, цивилизации, гуманизации и т.п. от негативного. Негативное существует, но репрезентируется через позитивное. Так более доступно можно описать замеченную Ницше зависимость морали от преступления, раскрытую им в «Геналогии морали».

На что опирается современная цивилизация и чего она боится, какие добродетели и преступления разделяет и культивирует? К числу позитивных ценностей относятся труд, разум, власть, нравственность, добродетель, свобода, демократия, экономика, независимость и т.п. Чего мы больше всего боимся? Вероятно, безработицы, насилия, бедности, безумия, болезни, пьянства, наркомании, распущенности, безнравственности и бескультурья. Несомненными кажутся позитивные ценности, а негативные выводятся за пределы цивилизованного мира и переход туда осуждается. Но, если вдуматься, то страхи не менее важны для существования культуры, чем позитивные переживания. Поэтому энергия негативного должна как-то использоваться для позитивного ориентирования.

Ориентация и опыт протеста. Технология власти в современном обществе модифицировалась и кажется не запрещающей, а исключительно советующей и рекомендующей. Институты советников и консультантов, терапевтов и психологов, специалистов по обстановке жилья, организации отдыха, разного рода страховки, учитывающие профессиональный риск и опасности на улице все это образует плотную сеть, исключающую свободу. Поэтому сегодня протест принимает странные формы: люди время от времени начинают протестовать против врачей, навязывающих дорогостоящие методы лечения, против педагогов, воспитывающих детей, против всякого рода специалистов по здоровому образу жизни, заставляющих человека вести непрерывную борьбу самим собой в форме диеты и тренировок. Но что можно сделать, когда, с одной стороны, все эти специалисты стремятся гарантировать сохранение важнейших жизненных ценностей — здоровья, права, образования, работы, жилья и т.п., а с другой стороны, все эти знания окончательно отнимают возможность самостоятельных решений и выбора своей судьбы. Жизнь, которая выглядела в наставлениях мудрецов, как опасное, но все-таки не безнадежное предприятие, если твердо придерживаться главных рациональных, моральных и психологических принципов, теперь выступает как сложнейший процесс, сопоставимый с конвейером гигантского завода, который обслуживают тысячи рабочих и специалистов. Человек в одиночку уже не может сегодня эффективно организовать свою собственную жизнь и попадает под власть рекламы и разного рода агентств, обслуживающих население.

Раньше свобода достигалась на не подлежащей сомнению и отрицанию основе. Человек почитал родителей, любил родину, и оставался верным традициям. Он считал себя частью природы и примирялся с фактом своего рождения в том или ином качестве, а также с болезнями и неизбежностью смерти. Сегодня медицина предприняла решительное наступление на болезни, разрешает возможность эвтаназии, а также позволит планировать рождаемость, допускает выбор пола, пересадку органов и даже манипулирует генетическим наследством. Разумеется, все эти возможности выбора телесных и интеллектуальных качеств не преодолевают заданности человеческого существования, однако о ней уже не говорится как о судьбе. В каком–то смысле это опыт восстания против того, что прежде считалось неизбежным, но, одновременно, это и опыт закабаления системой новых правил и предписаний.

Животные инстинкты, ужасные влечения, разрушительная тяга к наслаждению, стремление к насилию и пыткам, наконец, таинственная и непостижимая попытка саморазрушения, игра собственной жизнью — все это отсутствующее в позитивном дискурсе на самом деле оказывается таким присутствующим, которое подобно небытию философов определяет бытие и приводит его в движение становления. Так намечается возможность пересмотра одной из непроходимых границ между положительным и отрицательным: нечто утверждаемое как реальное и существующее на самом деле — отсутствующее, ибо разоблачается как символическое и, наоборот, нечто называемое отрицательным, недопустимым недозволенным и онтологически недействительным на самом деле является важнейшей частью нашей реальности. Несмотря на то, что негативное оказывается невыразимым и тем самым как бы отсутствующим для теоретического дискурса, оно проявляет себя как позитивное на энергетическом уровне. Достоевский не мог доказать, почему человек предпочитает удовлетворить желание попить чаю, даже если за него будет заплачено ценой погибели всего мира, но нельзя отрицать, что нечто подобное в некоторых крайних обстоятельствах испытывает любой человек. Это и дает почву метафизике желания. Возникает вопрос, чего мы желаем и боимся одновременно? Список основных страхов и представляет влечения, оказывающиеся грозными и разрушительными силами. Думается, что человечество никогда не согласится считать их позитивными, во–первых потому, что инстинкты не просто вытесняются, но и вообще не поступают в сознание, ибо несовместимы с ним и разрушают его, а во-вторых, среди основных влечений есть разрушительные, неконтролируемые инстинкты, символизированные Танатосом Фрейда, которые представляют реальную угрозу жизни. Взаимная игра Эроса и Танатоса необъяснима с теоретической, смысловой точки зрения. Диалектика лишь уводит наше внимание в сторону, когда утверждает взаимную теоретическую и даже логическую необходимость противоположностей для определения друг друга. Понятия должны обозначать разные классы и территории. Дело не в логической, а в энергетической необходимости противоположностей. Энергетические процессы обмена, трансформации являются вторичными, проистекающими из столкновения двух разнонаправленных сил. Задача культуры состоит в том, что бы приручить и нейтрализовать возникающую при этом энергию посредством диспозитивов власти и познания.

Человек боится отсутствующего и пытается нейтрализовать его запретительными дискурсами. Это не вызывало возражений пока запредельное помещалось во вне, но когда оно оказалось внутри самого человека, то его «отчуждение» стало вызывать резкий протест. Энергия любви и ненависти, силы разрушения и безумия словом всё, что Фрейд называл либидо, кто распоряжается этим? Конечно, возникает вопрос о том насколько оно аутентично и может быть эта энергия не дается от природы, а создается за счет высокого напряжения культурных оппозиций, но то что она используется властью в своих интересах — это не вызывает сомнений, Поэтому вполне естественным кажется поставить вопрос о том как функционируют, распределяются, обмениваются эти энергетические ресурсы. Если классическая философия считала разум господствующей и контролирующей аффекты инстанцией в человеке, то романтическая установка разрабатывала своеобразную «метафизику экстаза», согласно которой спонтанная чувственность ближе к природе, она в принципе не подлежит искажающему воздействию власти и стало быть выступает опорой истины и подлинного бытия. Понятие бессознательного как модус экстатического и внерационального, как выражение стратегии воли к жизни, которую сковывают знание и мораль, первоначально разрабатывалось в русле этой традиции. Фрейд, казалось, освободился от метафизических установок и естественнонаучным образом приступил к изучению архипелага бессознательного. При этом главной его мыслью представляется подход к нему как к энергетическому базису, рациональное использование и расходование которого должно быть изучено и поставлено под контроль. Этим подходом определяются функции понятий желания и либидо, которые не исчерпываются, как думали некоторые исследователи психоанализа, возрождением понятия природы. В нём можно выделить два разных полюса: экспликацию динамики желания, включая цель и объект, исполняемый и отсутствующий; понимание либидо как первичного влечения в работе «По ту сторону принципа удовольствия», где этот процесс исследуется в двух режимах: Эроса и Танатоса. Изначальная энергия рассекается на два потока, задающих психику, телесность и их отдельные органы. Наиболее интересной аналогией выглядит характеристика этих влечений как бесконечного повторяющегося процесса, имеющего кибернетический, т.е. стохастический характер. Бесконечное повторение при условии отсутствия единства Танатоса и Эроса указывает на нечто иное, а именно на то, что наслаждение — это прежде всего энергетический процесс. Именно в этом состоит своеобразие фрейдовского подхода к удовольствию, которое обычно раскрывается как чувство, связанное с потреблением, созерцанием, пониманием и моральным удовлетворением. Желание выступает как либидо, как производительная сила способная к разнообразным превращениям и изменениям в самых неожиданных формах, и как энергия, канализируемая и используемая в различных системах для производства необходимых аффектов, т.е. превращаемая в нечто иное. Эта сторона желания описана Фрейдом при разъяснении принципа константности, соединяющего Эрос и реальность. Именно здесь ярче всего проявляется сходство с Марксом, который использовал понятие рабочей силы в качестве основания общественной системы. Как и Эрос, она подчинена своему принципу константности, который реализуется в законе стоимости, обеспечивающем обмениваемость разнообразных продуктов труда. Другой режим энергии присущ либидо, которое, как кажется, не регулируется и не контролируется в рамках общественной системы труда или дискурса, ибо это энергия смерти и разрушения. Но фактически эта энергия оказывается столь же позитивной как и та, что циркулирует по сетям порядка и используется для воспроизводства, но отличается лишь чрезмерностью и поэтому тематизируется Фрейдом не как биологические регулярные ритмы, а как «химические» реакции, имеющие взрывной характер, вызывающие страдание, и в этом по своим последствиям подобные «кризисам» Маркса. Таким образом, нельзя считать, что Фрейда интересовал некий невыразимый или запретный предмет или содержание мечтаний. Для него самым важным было изучение преобразования энергии желания в разнообразных формах манифестируемого содержания от описания сновидений до научного и художественного творчества.

В этом иногда видят границы психоаналитического проекта, который требует дополнения техниками и стратегиями смысловых интерпретаций. «Но, — как отметил П. Рикер,- общую структуру, в которую можно было бы вписать фрейдовскую метапсихологию, наряду с чуждыми психоанализу герменевтиками, нужно создавать почти заново» (Рикер П. Конфликт интерпретаций. М., 1995. С.222). Однако, на конфликт герменевтики и психоанализа можно взглянуть с другой стороны: желание не только не поддается герменевтическому просвещению, но и искажает саму коммуникацию, обрекает понимание на неудачу. Желания маленького Ганса искажают речевую коммуникацию, но сами они не поддаются изменению в ходе просвещения и научения. Более того, возможно, эти желания и связанные с ними невротические комплексы являются эффективной формой протеста против засилья закостеневших моральных догм. Такой поворот событий не предполагался самим Фрейдом и вызвал настоящую революцию в философии.

«Смерть Бога» означает по Ницше отсутствие внешних гарантий, которые должен признать человек. В поисках основания таких гарантий философы исчерпали все позитивное. Ни разум, ни право, ни наука, ни демократия не давали того, что давала идея Бога. Принципы, установленные в ходе свободных дискуссий общественности ограничивали свободу и поэтому наша постмодернисткая эпоха начинала искать источник эмансипации в опыте абсолютной суверенности, которая не признает каких-либо запретов и ограничений. Раньше Бог жил на пределе существования, а теперь сам человек должен испытать те предельные наслаждения мучениями, которые испытал тот, кто пожертвовал во имя спасения провинившихся людей своим сыном. Но дело в том, что его героический поступок был, так сказать, чрезмерен и потому негативен и даже преступен, ибо спасение виновных и грешников достигнуто за счет невинной жертвы. М. Фуко описал связь «смерти Бога» с опытом эксцесса. (Фуко М. О Трансгрессии. В кн.: Танатография Эроса. СПб., 1994). И хотя он указал на интенсификацию сексуальности, на её месте может быть и алкоголизм и наркомания. Человек, изгнавший Бога, вынужден взять на себя не только положительные и возвышенные предельные функции ( как то источник истины, гарант морали, творец, управитель мира и др.), но и отрицательные, и прежде всего опыт страдания и жертвы. Человек потерял веру в осмысленность и истинность своих знаний и ценностей как раз потому, что переносил их на Бога, а Бога нет, и это перестало быть секретом, о котором знали немногие. Он как бы потерял своего Отца и приобрел множество забот. На как бывает и в жизни, смерть отца делает человека более умудренным и ответственным.

Человек вывел чрезмерное в сферу божественного, предпочтя рабскую зависимость и сохранение жизни героическим мучениям. Но избавился ли он экономией, расчетом и рациональностью от адских мук? На что позитивное, культурное, научное, целесообразное и цивилизованное может опереться современный человек. Наша жизнь расчитанная по минутам, дисциплинированная и целерациональная, разве она имеет смысл? Можно сказать, что каждый поступок был рациональным, но жизнь в целом — совершенно абсурдной, ибо была посвящена служению чему-то внешнему и никак не тому, что древние называли заботой о себе. Наша надежда — разум и наука, но разве войны, колонизация, истощение природных ресурсов и угроза выживания людей не вызваны ими? Эти вопросы свидетельствуют о том, что апокалипсис всегда с нами. И все-таки является ли опыт предела и эксцесса единственно возможным способом ориентирования даже перед лицом такого рода вопросов? Урок Фрейда видится в том, что надежды на освобождение бессознательных желаний так же утопичны, как и надежды на техническую рациональность. Бессознательное еще «экономичнее», чем разум. Его структуры архаичнее и беднее, а, следовательно, жестче и репрессивнее, чем порядок культуры. Поэтому перспективы философского ориентирования связаны с развитием гетерогенности и мульти-культурности жизни, с признанием этой разнородности и выработкой стратегий балансирования на краях разнообразных порядков современного общества.