Две смерти в семье Воронцовых (по публикации Г. Струве)

Клан Воронцовых оставил весьма заметный след в русской и европейской истории и культуре. К нему принадлежали и княгиня Екатерина Романовна Дашкова (урожденная графиня Воронцова, 1743 — 1810), и канцлер граф Александр Романович (1741 — 1805), и екатерининский посол в Англии граф Семен Романович (1744 — 1832), и его сын, герой Бородина, наместник Новороссии и Кавказа (и мишень пушкинских эпиграмм), светлейший князь Михаил Семенович (1782 — 1856), и другие известные фигуры. Этот род интересен еще и тем, что оставил огромный семейный архив, частично опубликованный в конце XIX в. П. Бартеневым («Архив князя Воронцова», 40 томов).

По документам архива можно судить обо всех сторонах дворянской жизни в России и Европе на протяжении нескольких веков. Есть в этом архиве и свидетельства о том, как относились к смерти близких — стариков, детей, как умирали и переживали смерть друзей. А смерть всегда была рядом и не только из-за многочисленных войн. Часто умирали дети. Так, Михаил Семенович и его жена Елизавета Ксаверьевна пережили смерть троих детей, причем один умер младенцем, двое — подростками. До зрелого возраста дожили лишь двое. И это при том, что семья была богатейшая и имела лучших докторов из Англии.

В 40-м томе «Архива» можно прочитать описание последней болезни и смерти светлейшего князя, принадлежащее (предположительно) его личному врачу Э.С. Андреевскому. Однако даже такой обширный архив не содержит всех семейных документов. Более полное описание указанного события тем же автором опубликовал Г. Струве в основанной на английских архивах статье «An Anglo-Russian Medley: Woronzows, Pembrokes, Nikolaijs, and Others» (California Slavic Studies, 1970, vol. 5, pp. 93-136). Здесь можно найти и другое письмо, рассказывающее о том же, а также историю последних дней сестры князя Воронцова Екатерины Семеновны, в замужестве графини Пемброк. Г. Струве опубликовал все документы на языках оригиналов, то есть на английском и французском, поэтому кажется необходимым привести на русском языке описание умирания двух близких членов одной дворянской семьи, живших большую часть жизни далеко друг от друга, но относившихся друг к другу, видимо, с настоящей любовью. События происходят в начале и конце 1856 года в Англии и России.

Племянник князя Воронцова Сидней Герберт пишет ему 25 марта 1856 г. о смерти своей матери.

Екатерина Семеновна медленно теряла силы всю осень и зиму, приехав 24 декабря в Вильтон к Гербертам с постоянным кашлем. Она очень редко выходила из дома, разве что в церковь. Она избавилась от кашля только к концу января, когда покидала Вильтон, но и тогда жаловалась на нехватку дыхания. Уезжая, графиня остановилась в аркаде, посмотрела вокруг и сказала: «Ах, я никогда больше не увижу это дорогое место». Через неделю в Лондоне она все еще обедала вместе со всеми. Но симптомы болезни усиливались, врачи находили ее сердце очень слабым. Ей стало больно дышать.

Графиня все время спокойно контролировала свое состояние, так что не было возможности и необходимости скрывать от нее опасность. Екатерина Семеновна уже давно готовилась к смерти, уповая на Бога, так что смерть потеряла для нее все свои ужасы.

Герберт пишет об этом: «Она сказала мне, что всегда верила и полностью полагалась на Господа, что Дарден [гувернантка. — М.М.] научила ее этому с детства; она так любила Его, что даже сомневалась, имеет ли достаточный страх перед Ним. «Мое сердце было так полно Любви, что в нем не было места для страха. Даже сейчас, в этот ужасный момент я не чувствую его. Разве это хорошо?»».

Графиня сделала мельчайшие распоряжения о своей воле после смерти с таким спокойствием, будто отправлялась в обычное путешествие. Между приступами она была весела (как обычно до болезни), относилась ко всем с нежностью, благодарила всех за мелкие услуги и была счастлива, что дети заботятся о ней. «В этой комнате не хватало только одного лица, чтобы счастье, с которым она покидала этот мир, было полным. Она велела ваш [князя Воронцова. — М.М.] портрет (тот, что был нарисован в Берлине) внести в комнату и расположить напротив кровати. Она смотрела на него с величайшей любовью и один или два раза, лежа в постели, сжала руки, воскликнув внезапно: «О мой Минга! мой Минга!» [Минга — домашнее имя князя. — М.М.]».

Через три дня силы стали так быстро покидать графиню, что стала ясна близость конца. Каждый день она, надеясь, что не будет долго страдать, спрашивала докторов: «Это будет сегодня?» За день до смерти она попрощалась с внуками. Ее любимую внучку Фанни, которая была больна, принесли прощаться специально. В этот же день Екатерина Семеновна попросила сына похоронить ее рядом с мужем в церкви Вильтона. Ей уже становилось трудно говорить, хотя ум оставался ясным. На следующий день ее дыхание все замедлялось, и без четверти пять она тихо отошла, так что окружавшие ее постель родственники не заметили и самого момента смерти. «Ни у кого не было более мирного и благословенного конца, чем у этой чистой и святой жизни», — пишет Сидней Герберт.

Все дети графини были в огромном горе. Они без устали находились рядом с ней в ее последние дни. «Но мы находим лучшее из утешений в мысли о той благословенной жизни, к которой она теперь призвана. — Дорогой Минга, все наши сердца обращаются к вам, и мы молим Господа укрепить и утешить вас, потерявшего свою дорогую сестру», — заключает Сидней свое письмо к Воронцову.

Г. Струве публикует еще два письма (на французском языке) из Вильтоновского архива, в которых описаны последние дни и смерть светлейшего князя Михаила Семеновича Воронцова. Одно из них, видимо, написано племянницей Елизаветы Ксаверьевны в Англию к одной из дочерей графини Пемброк накануне смерти князя при временном улучшении его состояния. Второе — меморандум Эраста Семеновича Андреевского (1809-1872).

По словам Струве, оба документа хранились в маленьком конверте с черной каймой и надписью: «Подробности последних дней и смерти дяди Воронцова в Одессе 6/18 ноября 1856 г.»

Письмо племянницы княгини Воронцовой к леди Данмор

5/17 ноября 1856 г. Одесса

Уже почти две недели, как у вашего дорогого дяди случилось небольшое внутреннее расстройство, которое он объяснил тем, что поел устриц, но которое может быть также связано с эпидемией, не пощадившей почти никого в Одессе. Она уже оставила свои жертвы и город, но дядя все время был подвержен небольшим приступам своей болезни и всегда соблюдал очень суровый режим. В остальном течение его жизни осталось совершенно таким же, и не чувствовалось никакой слабости. В понедельник он обедал с графом Строгановым, был все время очень весел и крепок. Ложась спать этой ночью после вечера и чтения, он почувствовал дрожь и слабость. Доктор Бок, считающийся сегодня первым врачом в городе, получил инструкции от Андреевского, уехавшего в свое поместье пососедству. Во вторник и среду режим был усилен, даны легкие лекарства. В среду вечером — большая слабость; он принял участие в вечере, но не смог больше идти; решив покинуть общество, он покачнулся, готовый упасть. Его поддержали и с трудом уложили в постель. Улегшись, он пришел в себя, и мы немного почитали ему по его желанию. Но как только я ушла из комнаты, тетя в смятении поспешила за доктором, который расположился в комнате этажом ниже. Тот объявил, что это приступ холерины. Пять раз в эту ночь он вынужден был вставать. Можете вообразить, что это была за ужасная ночь. В четверг послали за Андреевским, и в субботу утром он, к счастью, уже был здесь. В четверг и пятницу в приступах лихорадки князь не покидал больше постели. Ночью некоторое время было состояние бреда. Суббота началась с жестокой тревоги. Хотели сменить белье, он потерял сознание, а когда пришел в себя, то совершенно ничего не чувствовал. Боялись кровоизлияния в мозг. Андреевский приготовил пьявок, но они не понадобились. Все внутренние лекарства давать перестали, но применили пластырь на затылок, горчичники на ноги, растирание спины рвотной горчицей и нефтью — живота. Вечером он произнес несколько слов с присутствием духа. Его доброта нисколько не изменилась. Он заставлял себя улыбнуться каждому. В ночь с субботы на воскресенье, когда тетя покидала его, чтобы отправиться в церковь, он сказал, что ей следует попросить священника отслужить в его комнате молебен, предназначенный нашей церковью специально для больных. Он просил также свою жену побыть с ним, и я представляю, с какими слезами тетя молилась в церкви во время службы. Наконец, Бог внял мольбам, возносимым ему за дорогого больного. Вот почему я говорю вам, что подвергаю испытанию Его доброту, рассказывая подробности, которые покажутся вам столь горькими. — Когда первые несколько дней этой недели прошли, я объявила, что собираюсь вам наконец написать, и он мне сказал: «Ну хорошо, я вам скажу тогда все, что должен им сообщить «. В надежде, что наступит улучшение  — ведь между нами условлено, что я говорю только правду, — в надежде я проводила день за днем, и тут пришла эта ужасная суббота, когда я думала, что у меня не хватит больше смелости взяться за перо, чтобы еще раз пережить то, что, казалось, должно уже кончиться. — Но со вчерашнего вечера он чувствует самую счастливую перемену. Он понемногу ест, разговаривает, шутит, он обрел все свое самое великолепное присутствие духа. Ему запрещено пока слушать чтение, но все же он вполне доволен. Брюсы видели его в Москве гораздо более слабым, чем сейчас. Наконец, вот последнее мнение Андреевского о его состоянии. Я забыла рассказать вам, что та ночь с воскресенья на понедельник была просто великолепна, а он заскучал. После еды он приказал принести список вин в погребе, чтобы показать епископу, и это его развлекло. — Все это так мало напоминает этот позавчерашний ужас. — Я вам уже говорила, что сегодня понедельник. — Андреевский сказал, что его [князя] прекрасный организм победил с Божией помощью этот очень опасный кризис. Теперь болезнь изменилась и протекает как вполне безобидная лихорадка. Ему немного хочется пить, немного жарко, но, я повторяю, в Москве все было намного хуже. — Он совсем не страдает. Он совершенно спокоен. Он жалуется на скуку, поскольку ему следует как можно больше быть одному за ширмой. Тетя пишет в своей комнате, и я рядом с ней. — А он говорит «que faire, што делать».

Князь умер через день.

Меморандум доктора Андреевского

Одесса. 29 ноября 1856 г.

Большое умственное напряжение 1853 и 1854 гг., а также малярийная лихорадка 1851 г. привели в расстройство всю вегетативную систему его организма, доведя ее до того состояния, в котором она была последнее время; усваивание веществ было весьма неполным, репродукция почти прекратилась. Первый нервный удар имел место еще в Ставрополе в марте 1854 г. Лечение, которое князь прошел за границей, не принесло ничего существенного; по крайней мере, я не заметил видимых изменений в его излишней худобе, которая появилась зимой 1853/1854 гг. Плеврит, который князь получил в последнее время вследствие переохлаждения, только еще более поколебал его жизненные силы, тем более что по самой своей природе эта болезнь требует лечения, которое значительно ослабляет организм.
После прибытия в Одессу в начале октября князь не чувствовал себя хорошо. Его прекрасный лоб, пересеченный морщиной, выражал глубокий упадок сил. Никто не мог сказать, что происходит у него внутри, но порядок, в который он привел свои дела и корреспонденцию, позволял это понять.
Во время своего пребывания в Мошнах [имение недалеко от Черкасс. — М.М.] он попытался сесть на лошадь, но был слишком слаб для этого; вспоминая об этом, он всегда впадал в глубокую печаль. Если иногда он ел с некоторым аппетитом, то этот аппетит был только напускной; нервы желудка лишь слабо реагировали на стимуляции и не могли больше выносить нарушений диеты. Последнее расстройство пищеварительных путей было естественным следствием этой слабости нервов, которая уже приближалась к параличу. Вместе с тем, голова оставалась ясной, и когда он пускался в серьезный разговор, его суждения были прекрасны. К большим проблемам общего благосостояния и политической экономии он подходил с легкостью, рассуждал о них ясно и не оставлял принципов, которыми он постоянно руководствовался всю свою долгую карьеру государственного человека.
Поскольку князь плохо себя чувствовал, он 1 ноября в четверг на свою обычную прогулку выехал в экипаже. Вернувшись домой, он вынужден был попросить отнести себя в комнаты, так как не мог сам поднятся по большой лестнице. C этого дня он оставался в постели. Его болезнь несколько напоминала перемежающуюся лихорадку.
Прибыв из моей деревни 3 ноября в субботу ранним утром, я сразу же отправился к князю. Он принял большую дозу сульфата хинина, и я нашел его под очень сильным воздействием хиноза: его руки дрожали, он почти ничего не слышал, если говорили спокойно. К 10 часам мы — княгиня и я — попытались дать больному немного старой малаги; вино он принял хорошо, но маленький кусочек намоченного хлеба вызвал затруднение в гортани, и князю пришлось его выплюнуть. Он сделал это мускулами рта; нервы гортани, очевидно, были поражены болезнью. Через несколько мгновений конечности стали холодеть, пульс исчез. Это был первый приступ нервной апоплексии. Растирания нашатырным спиртом вернули пульс и тепло, но забытье продолжалось, и руки его ужасающе дрожали, все время пытаясь достичь лица. Мы не пренебрегли ничем, что было необходимо ему в этом состоянии общей прострации, но улучшение не наступало до 7 часов. Затем он совершенно неожиданно переменился. Князь начал прекрасно разговаривать, сел в постели, выпил чаю с хлебом, нисколько не затрудняясь держать большой стакан; его руки больше не тряслись. Восхищенные этим внезапным улучшением, мы вдохновились. Княгиня не отходила от постели больного ни днем, ни ночью. Мы ловили каждое его желание, каждый намек, каждое движение, чтобы действовать соответственно. Нужно сказать, что князь все время оставался в совершенно спокойном расположении духа, иногда даже веселом. Возможно, он старался ободрить княгиню. Он почти ничего не ел, но пил чай и — с большим удовольствием — содовую воду. Жаловался он только на ногу, где стояли горчичники.
В понедельник 6 ноября князь выглядел очень усталым. Почувствовав уже ночью мучительную пустоту в желудке, он, против обыкновения, попросил чашку черного кофе. Хотя и слабый, князь удивлял нас ясностью своего ума, совершенной искренностью и памятью, которая оставалась столь детальной, что мы посчитали необходимым проверить, как обстоят дела, чтобы узнать, не в бреду ли он говорит с нами с такой уверенностью о вещах, нам непонятных. Он позвал секретаря и стал обсуждать с ним ответы на письма. Видя его поступающим таким образом, никто не мог подумать, что князь не переживет этот день.
В 3 с 3/4 часа после полудня князь еще раз принял лекарство, сказав, что оно пошло плохо, и попросив содовой воды. Через 5 минут после того, как он ее выпил, он сказал, что хотел бы отдохнуть. Несколько мгновений спустя княгиня услышала хрип. Это было повторение воскресного приступа нервной апоплексии. В 4 часа 20 мин. сердце еще билось, но он был без сознания, в 4 часа 25 мин. от этой благородной жизни осталось лишь неподвижное тело, но выражение энергии и доброты, некогда столь присущее его прекрасному лицу, внезапно вернулось, и мы увидели его таким, каким знали в течение пятнадцати лет. Это были черты того человека, в котором Россия, как тогда говорили, потеряла одного из самых славных своих представителей.
Счастливо наделенный с детства всеми преимуществами физического склада: красивый ребенок, прекрасный юноша, красивый старик, князь имел еще и счастье умереть так, как редко кто умирает.
Без печали и без долгой мучительной агонии отдал он Богу свою прекрасную душу. Объехав в последние годы часть Азии и Европы, он специально вернулся в Одессу, чтобы окончить там свои дни среди великих воспоминаний о своей административной деятельности и среди тех бесчисленных выражений чувств и сыновней любви, которые сопровождали его тело к последнему пристанищу.

В «Записке о князе М.С. Воронцове» («Архив», т. 40, с. 513) добавлено, что княгиня Елизавета Ксаверьевна стояла на коленях у кровати умирающего. Доктор отдал ей снятое с покойника обручальное кольцо.

Как и в каждом подобном скорбном случае, комментарии кажутся неуместными. Однако я все-таки позволю себе высказать некоторые соображения.

Читая все эти письма и отчеты, следует, конечно, сделать поправку не только на эмоциональное состояние писавших и презумпцию aut bene aut nihil, но и на условности принятого тогда культурного языка. Все же искренность мне кажется главным тоном происходившего. В обоих умираниях чувствуется семейная аура. Бросается в глаза спокойствие и ясность души умирающих. У них нет счетов ни с Богом, ни с окружающими. Обязанности семейные и дружеские сестра и брат продолжают выполнять до последней физической возможности, а когда становятся беспомощными, пытаются ободрить окружающих, поддержать их. Я думаю, здесь можно говорить о завершении жизни как выполнении долга перед Богом и людьми, о сохранении умирающими верности себе. Сознание этого и поддерживает умирающих, служа опорой их внутреннему спокойствию и уверенности в себе.

Достойное поведение близких, их самоотдача создает невеселый контраст с сотоянием врачебной науки того времени с ее «холеринами», универсальными «лихорадками», пьявками и «нервной апоплексией».

Что же главное дает членам семьи Воронцовых возможность достойно встретить смерть? Не только то, что они не раз уже сталкивались с нею в жизни — на войне и в мирное время, теряя родственников, в том числе и детей. Все-таки самое важное: они не одиноки, они в искреннем единстве с близкими. Отсюда спокойствие, уверенность, верность себе, любовь и примиренность с миром.