Книга — образ, используемый в постмодернистской литературе (Деррида, Делез) для характеристики способа мышления западной культуры и для уяснения того пути, каким она шла до сих пор. Речь идет не столько о книге как таковой, хотя и о ней тоже, поскольку современная культура имеет письменный характер и книга давно стала ее символом, сколько об особой модели репродукции и парцелляции мира. Книга дает целостный, замкнутый, завершенный образ мира, который представлен текстом, обладающим определенной структурой (заглавие, предисловие, разбивка [27] на главы, завязка, кульминация, развязка, послесловие и т.д.), подлежащей иерархии, в которой каждый элемент имеет постоянное место и таким же постоянным образом связан с другими элементами. Текст книги нейтрален по отношению к ее содержанию и чтение ее — расшифровка смыслов и значений, скрытых в тексте, находящихся за его пределами, проникновение во внешнюю ткань значащих, при котором происходит стирание «следов текста». Книга, таким образом, делит мир на поле действительности, поле представления (текст) и поле субъективности (автор). Это «письмо правды и души», отсылающее к началу, к конечным трансцендентным значениям, к «миру». Это либо «внешний мир», либо мир субъекта, автора. Вся западная культура, утверждают постмодернисты, опирается на репродукцию той модели, которая характерна для устной речи, где знак есть представление идеи, которая в свою очередь представляет вещь. Это значит, что вся западная культура имеет имитационный характер. Книга — образ, средство выражения, имитация, иллюстрация, в конечном счете — представление того, что находится за ее пределами. Ее коммуникативная роль состоит в передаче от одного субъекта к другому тождества идеальных смыслов и значений, которые важно сохранить неизменными в ходе процедуры передачи.
Книга отвергается постмодернизмом как аппарат тоталитарной мысли. Любая мысль, функционирующая по типу книги, авторитарна и находится на службе бюрократической машины, государства, социальных институтов. Основанием критики книги является отказ от имитационно-экспрессивной, миметической трактовки текста. Книга, утверждают постмодернисты, никого и ничего не представляет. Утверждение, что письмо должно выражать нечто, чего в нем самом нет, основывается на чистой вере, на «метафизике присутствия». Это насилие над мыслью, установленное для нее европейской культурой, рассматривающей текст как нечто вторичное, и отдающей предпочтение логосу («логос — отец всего»). Оно делает книгу центрической системой, ограничивающей мысль человека определенной терртиорией — областью конечных смыслов и значений, иначе говоря, истин. Но мысль не знает границ, ибо за текстом ничего не стоит. Мир иероглифичен, и необходимо покончить с дихотомией внутреннего и внешнего, действительного и кажущегося, представления и представляемого. Современная культура, характеризуемая экспансией письма, это действительность текстуального лабиринта, из которого не может вывести ариаднина мысль герменевтики. Она, впрочем, по мнению постмодернистов, и не будит такой потребности. Принадлежность к ней не имеет ничего общего с интимностью присутствия, она может быть текстуальным блужданием без конца. Образ мира, созданный с опорой на линеарный дискурс, плох не тем, что это всего лишь иллюзия, фантазия, «представление», за которым ничего нет. Книга отвергается потому, что утверждает эту иллюзию как истину, ограничивая, центрируя тем самым мысль.
Классической книге противопоставляется иная книга — «письмо». Это книга, написанная по правилам мышления, доселе невиданным [28] и заявившим о себе лишь тогда, когда появилась непонятная «литература» или Литература. Особая заслуга приписывается здесь Малларме. Это он на поставленный Ницше вопрос об авторе книги («кто говорит?») дал ответ, лишивший текст какого-либо основания: это не автор говорит, говорит сам текст. В отличие от «оседлой», центрической мысли, новая книга лишена территории, горизонта, мерности, иерархии. Здесь нет постоянных пунктов, постоянных отношений: мысль движется, но без какого-либо замыкания на последних значениях. Это мысль, не знающая границ. Для нее характерен иной способ парцелляции: в территоризации этой мысли не участвуют ни архе, ни априори, ни бог, ни человек, ни сущность, ни идея. Это система, где место имеет первенство над тем, кто его занимает. Единственный принцип организации — дезорганизация. Этот иной способ мышления Делез сравнивает со способом выпаса овец пастухами гомеровской Греции. Здесь ничто никому не принадлежит, но все располагаются так, чтобы занять как можно больше пространства, которое тем не менее остается пространством открытым, не знающим границ. Скорее здесь налицо размывание того, что разделяет: каждый берет, что может, а граница находится в пункте, за которым никто расположиться не может. В этой новой системе локальные операции координируются, а главный результат синхронизируется независимо от центральной инстанции. Это культура без генералов. Новый способ мышления, новая книга предполагает разрушение всей прежней системы, организованной через центр. Главное — элиминация центра, а не замена одного организующего тождества иным: высшей сущности — субъектом, бога — человеком и т.д.
В новой книге, таким образом, текст является последней реальностью. У Деррида вся действительность имеет характер текстуальный: мир есть текст. Для Делеза текст является лишь маленьким колышком, вбитым в экстратекстуальную практику. Новая книга здесь своеобразная военная машина, среди других машин, таких как бюрократическая машина, революционная машина, литературная машина, машина милосердия. И вся культура — машина: множество множеств, которое осуществляет упорядочивание такого же механического характера, которое может оказаться связанным с другим упорядочиванием по чисто механическому основанию. В обоих случаях текст не противопоставляется миру. Это шифр, лишенный предметного смысла, который является «последним философским прибежищем деспота». Эта книга постоянно выходит за свои пределы, но этот выход ничем не ограничен, никакими предварительными оценочными установками, она допускает множество интерпретаций и все они равны. Неприсутствие мира, который мог бы опередить текст, модели, с которой можно было бы его сопоставить как ее представление, является гарантией свободы.
Деструкция книги, обнажив поверхность текста, который через непрерывную игру отношений, вплетается в ряд иных текстов, с которыми оказывается настолько слитым, что его уже трудно от них отделить, ставит под вопрос всю предшествующую традицию структурирования книги. Новое [29] письмо невозможно подчинить какому-либо организующему принципу, его невозможно заключить в книгу, в том, замыкающийся двумя обложками. Отвергается заглавие, ибо оно организует движение значений. Название книги ограничивает текст. Это центр, «начало, распоряжение, шеф, архонт». То же относится и к предисловию. Предисловие — высказывание того, что было до высказывания, оно предполагает, что существуют смыслы и значения, которые будут раскрыты и показаны, когда закончится предисловие и начнется принципиальный дискурс. То есть предисловие предполагает присутствие чего-то («мира») до текста, за пределами текста. Ничто текст не начинает и ничто не завершает! Автора также следует убрать. По двум причинам. Во-первых, его изчезновение никак не повлияет на смыслотворческие возможности текста — это знаки, которые функцирнируют, независимо от того, кто их написал. Автор не является властителем текста, его диктатором, ибо текст отодвигает автора. Во-вторых, автор сам отдаляется от текста в процессе письма. Ибо быть писателем, поэтом — значит позволить слову существовать самому по себе. И Деррида, и Делез не ограничиваются проектами новой книги, уявление текстуальности книги, всякой записи сопровождается у них демонстрацией особой полистилистической писательской практики.
Куда ведет предлагаемый путь? И возможна ли книга, постоянно выходящая за свои пределы и ни к чему не отсылающая, кроме самой себя? Способен ли человек жить в условиях тотальной анархии или «походной дистрибуции»? Может быть, как утверждают некоторые критики, это попытка создания новой системы с новыми центрами и новыми территориальными притязаниями. Ведь вопреки всем заявлениям, новая мысль по-своему центрируется, она центрируется целью, идеей необходимости освобождения мысли от оков метафизики, и эта цель предполагает определенную иерархию, «шеф» которой находится за пределами текста: новая книга все же лучше старой и не все интерпретации равны. Ницше, прочитанный Батаем, ближе к «истине» постмодернизма, чем Ницше, прочитанный Хайдеггером, А может быть, это дорога, которая никуда не ведет? Но какой бы изощренной ни казалась новая мысль, к ней трудно отнестись как к фантазии, полностью выламывающейся из общего направления развития культуры. Мысль, на которую опираелась книга, так и не смогла управиться с действительностью. Книга осталась книгой, а действительность действительностью. Попытки их единения дорого стоили как самой мысли, так и действительности. Новая книга, «письмо», утверждает новый статус мысли. Она отказывается от оппозиции мысли реальности, от суда над реальностью, от раз-решающей способности мысли (мысль ничего не разрешает!). За счет превращения самой мысли в действительность или в одну из ее механических составляющих. При этом разрешающая способность мысли превращается в разрушающую. Военная машина, как известно, создается для разрушения — если мысль хочет мыслить, она должна разрушать все опоры. Прежде всего внутри себя, но это значит и в реальности, поскольку она движется [30] в самой реальности. Если старая книга — последнее философское прибежище деспота, то новая напоминает козни дьявола, основное приложение активности которого — спутывать сферы действительности, возникая, как правило, на их размывах. Новая книга — творчество под прессом, она должна разрушать, делать текст культуры непонятным, снова искать различия и разрушать только во имя собственной свободы, поскольку хаос — своеобразное принуждение к свободе. Но действительно ли свободна мысль, принуждающая себя к непрерывному движению ради самого движения.
Превращение мира в кажимость, во внутритекстуальную игру является своеобразным симптомом кризиса воображения. Мысль решительно не хочет «отлетать» от действительности, сосредоточившись на самой себе как последней реальности, она ищет внутри себя же силы, которые способны вынудить ее к функционированию.
Добавить комментарий