Эстетика В.С. Соловьева на пороге XXI века

[123]

В.С. Соловьев был адептом и самым ярким выразителем принципов классической парадигмы в эстетике. Жизнь Соловьева оборвалась на рубеже XIX — XX столетий — времени смены классической парадигмы на неклассическую и постклассическую. Следует ли из этого, что Соловьев остался в прошлом, в том веке, в котором протекала его жизнь, или его идеи выходят за рамки биографических координат и вступают в диалог с нами, стоящими у порога XXI века? Несомненно, в размышлениях русского философа на эстетические темы есть моменты, которые отходят от норм классической парадигмы и звучат в унисон с неклассическим и особенно постклассическим образом мысли. К классической парадигме в философии и [124]эстетике принадлежит учение о всеединстве. Положение о взаимной солидарности частей, образующих целое, где каждая часть сохраняет свою свободу и автономию, завершает многовековую линию развития классической философии с ее делением мира на истинное — идеальное — и неистинное — чувственное бытие, не обладающее качествами всеобщности, свободы, добра, бесконечности, характеризующими бытие идеальное, должное. Проявление идеального в реальном создает мир красоты, или сферу эстетического — эта мысль явно или неявно проходила сквозь всю многовековую историю развития философии, но с наибольшей отчетливостью она была сформулирована представителями немецкой классики. Положение Канта о незаинтересованности эстетического созерцания, о красоте как субъективной целесообразности, превращенное у Шиллера в учение о видимости всей области эстетического, претерпело дальнейшее развитие, став теорией мифа и символа у Шеллинга и форм созерцания у Гегеля. Из всего этого следовало, что, с одной стороны, красота — медиатор между идеальным и чувственным мирами, а с другой — она лишена онтологического предиката; будучи связной двух миров, двух форм бытия, она сама своего бытия не имеет. В реальной художественной жизни аналогией становления классической эстетической парадигмы служил процесс все большего отделения искусства от других форм социокультурной жизни, автономизации мира искусства в его станковых формах, заключения художественного произведения в рамку (живопись), запрятывания его за рампу (театр), размещения в особом, отведенном только для эстетических целей пространстве (концертные залы), т.е. разведения жизненного и эстетического миров с признанием за последним статуса иллюзорности. Для Соловьева, мыслящего в целом в традициях учения о всеединстве, наделение красоты такой участью было неприемлемо. Для него красота — не видимость, не призрак, а принадлежность самой жизни. Само бытие окрашено в ценностные тона, содержит в себе благодать. Поэтому Соловьев с полным правом признает онтологичность красоты, ее наличие в мире независимо от оценочно-вкусового отношения человека. Красота по Соловьеву определяется двумя моментами: уровнем развития идеи и степенью ее воплощенности. Первый момент создает критерий оценки красоты по высоте ее духовности, второй указывает на телесность, подчеркивает, что красота — это обязательно тело, но просветленное идеей. Принцип двуначалия красоты с акцентом на ее во-площенность, о-плотненность сближает Соловьева с теориями ХХ в., где эстетическое начнет уже полностью отождествляться с телесностью, с бесконечными градациями форм телесной выраженности. Другой момент, выводящий Соловьева за рамки его времени, — его учение о хаосе. Значение, которое придавал Соловьев роли хаоса в мире, отдаляет его от современников и вводит в контекст идей второй половины ХХ в., где хаос трактуется не только как разрушительная, но и как созидающая сила, ибо в ходе нелинейного развития [125]
диссипационных систем возникают точки брожения, перехода от структурированности к хаосу как моменты преобразования в новое состояние. Выдающийся представитель классического мышления, Соловьев не мог, конечно, наделить хаос такими правами, но все же отдал ему большую дань, чего не могли и помыслить другие классики. То же самое можно сказать об идее теургии как высшего искусства, как художественной деятельности, которая не просто созидает отдельные произведения, но претворяет в искусство самое жизнь. Убеждение философа в том, что в конечном состоянии творчество выйдет за рамки создания художественных текстов и превратится в свободную теургию, или цельное творчество, смутило умы многих его последователей. Соловьев фактически предвосхитил программы экспериментальных направлений ХХ столетия — от символизма и «эстетики жизнестроения» первой трети ХХ в. до экологической эстетики его последних десятилетий, стремившихся слить искусство с жизнью. Но они не смогли удержать тот заряд духовности, то ощущение единства идеального и реального миров, чем было наделено миросозерцание и учение В.Соловьева, а потому его идеи пресуществлялись в довольно плоском виде, трансформируясь в такое состояние, в котором не могли принести успеха.