Год прошел (уже год и еще год) после окончания университета. Я по-прежнему нахожусь в стенах alma mater, но уже в другом качестве я аспирант. За несколько лет мне удалось побывать в трех ролях: студента, аспиранта и преподавателя. И опыт этих ролей еще свежий.
Я пришла на факультет после четырех курсов филологического факультета и довольно скоро начала преподавать, поэтому мне не пришлось испытать ту растерянность, ошеломленность потоком информации на непонятном языке, в которой находились мои однокурсники. Язык философии и мне был знаком не более, чем другим, но я уже была довольно умелым пловцом в информационных водоворотах. Однако и мне недоставало некоего компаса, лоции, пусть не для безопасного плавания, но хотя бы для приблизительной ориентации.
Мудрые говорили: «Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек». Мне довелось научиться говорить на нескольких языках. На языках проводников, которые вели меня по своим странам. Такими Вергилиями для меня стали Владимир Владимирович Емельянов, Наталья Николаевна Иванова и Борис Васильевич Марков. Трое, они пришли в один год, заставив меня быть трижды, в трех режимах, через тройную призму смотреть на мир, на науку и на себя.
Владимир Владимирович Емельянов читал курс истории и теории культуры. Большой, звучный голос, человек, которого много. Ум, который не охватить. Колоссальная эрудированность поражала, вызывала чувство, похожее на [84] чувство хронической жажды, которое, как не старайся, не утолишь, оно только усиливается. Так, слушая лекции о культуре древнего Ближнего Востока, Египта, об исламских культурах современности, я понимала, что здесь не только память и знание фактов необходимы, но нечто большое, включенность в эту жизнь, давнюю и чуждую своей непохожестью, ощущение какой-то прошлой жизни в том мире. Надо быть шумером, египтянином, арабом, чтобы так Этого было достаточно, чтобы пугающее непонятное стало похоже на увлекательный лабиринт бесконечного поиска миллионов входов и выходов, лабиринт, в котором, по законам сказки, меняется вошедший, изменяя сам лабиринт. Онтология превратилась для меня в гигантскую ленту Мебиуса, где одна плоскость строгой понятийной системы, выверенных определений и логических шагов незаметно перетекала в другую плоскость (нет, конечно, не плоскость, а многомерное пространство) миров, возможных и невозможных, где познание, скорее, приключение, путешествие по карте, полученной по ту сторону ленты, путешествие в поисках. Чего? Для меня своего мира и себя. Но успех и сама возможность подобного путешествия зависит от точности карты. Так я начала учиться ответственности за слово, за выверенность и точность написанного и сказанного. О, сколько еще здесь идти и идти, прежде чем, через ошибки и новые попытки, возникнет согласованность карты, мира и того языка, на котором об этом мире можно будет сказать! Но, главное, есть карта.
Третьим из, так сказать, креаторов моего новенького мира (еще беспомощного, вечно натыкающегося на углы и косяки, получающего синяки и шишки обидно, больно, но стоит попробовать еще раз, интересно ведь!) был (и есть на правах научного руководителя) Борис Васильевич Марков. Он [85] и был теми углами стенами, которые оставляют синяки и шишки, но помогают осознать форму и границы пространства, в котором находишься, которое, потому что слишком мал, не можешь охватить единым взглядом. А без этого не сможешь ориентироваться, не сумеешь определить ни севера, ни юга. А тогда и даже самая лучшая карта бесполезна. Борис Васильевич читал мои опусы, щурясь с неподражаемой иронией, чуть искоса смотрел поверх очков. Под этим рентгеном высвечивались все «белые нитки», которыми сшиты были непродуманные мысли, необоснованные допущения. Игра переставала быть игрой, становилась работой. И работа была сделана не так, как должно. Тогда думалось: «Что я здесь делаю?!» А потом: «Но ведь что-то я делаю!» И как хотелось, сорвавшись, все-таки взобраться на эту гору. Именно потому, что сорвалась. Именно потому, что гора оказалась еще сложнее, не по силам. Борис Васильевич Марков стал моим пробным камнем, моей вертикалью. Расти вверх всегда очень сложно и болезненно, но без этого так и можно остаться двухмерной бактерией. А на вершинах холодная чистота воздуха.
Я часто сетовала на недостатки учебного плана, на недоработки учебного процесса, нерациональное распределение академического времени. Это, несомненно, важно. Однако, постепенно становится ясно мне, что встреча с Учителем важнее всего. Не просто с человеком, чья личная харизма привлекает, увлекает, склоняет к подражанию. Зачастую оказывается, когда отойдешь подальше, что обаяние рассеялось, и в тебе ничего не осталось от встречи. Это была лишь встреча случайных людей. Важным бывает то, что можно назвать опытом общения. Опыт то, что достается не просто, с трудом, но это то, из чего мы вырастаем, что позже становится характером, манерой поведения, образом мысли. Опыт слагается из точек, в которых [86] мы по-настоящему живем, осознавая себя. Учителями становятся те люди, которые, словно вехи, намечают путь от одной точки до другой, или сами оказываются такими точками бытия. Часто столкновения с подобными «вехами» оставляют боль и обиду, которые, зарубцевавшись, слагаются в ландшафт мысли. Иногда не удается установить личный контакт, но единомыслие возникает без слов, одной захваченностью, увлеченностью в единый поток мысли, понимания. Порою такие опыты дают тебе человека, куда более значимого, чем родные, семья, где тебя принимают таким, каков ты есть. Учитель же позволяет видеть в себе себя истинного. Остается только выжить после этого. На это уходят годы. Годы странствий от вехи к вехе по чужим странам в поисках своей. А странник тот же ученик. Его страны его учителя. И лучшие учителя — странники. рассказывать об их мифах, религии, поэзии. Надо быть восточным человеком, несколько излишним, немного отстраненным. А еще необходим весь опыт европейской интеллектуальной традиции анализа, систематизации и исторического подхода, чтобы суметь создать образ, портрет не одной или нескольких культур, но самой науки о культуре, во всем многообразии ее лиц, имен и тенденций. Владимир Владимирович Емельянов дал костяк, на который могла нарастать материя новых знаний, без которого это новое знание о культуре было бы невозможно для меня-ученика. Он научил меня-учителя ответственности за знание, за достоверность, точность и открытость информации, и научил, что философия без знания мира, культуры, истории, литературы невозможна, как невозможен разум без души.
Другой курс, другой лектор. Онтология и теория познания. Наталья Николаевна Иванова. О, Господи! Если я это когда-нибудь пойму! Если это вообще можно понять! Я уверена, что говорят по-русски. Я тоже говорю по-русски. Но это — [87] явно другой русский. И то, о чем говорят, так мало напоминает мир, в котором я привыкла жить. Выверенные аксиомы. Строгие понятия и определения. Тонкая фигура, идеально прямая спина, сдержанное, даже холодное лицо, ровный поставленный голос. Холодок внутри меня, словно я заглянула в область неведанную, туда, где все и ничего, в первоосновы, страшные, опасные, враждебные. Но однажды, казалось, совершенно случайно прозвучало слово, которое вырвало меня из замороженного оцепенения (ледяная аудитория и леденящая наука). Сильмариллион. Сказка. И улыбка.
Добавить комментарий