Данный очерк — не просто дань уважения и благодарности своим университетским учителям, но — жест благоговения и восторга перед теми, кто вывел меня в жизнь. Жизнь профессиональную. Но разве можно ее отделить от всего остального, что занимает руки и голову в другие, внеслужебные часы и дни?
На философский факультет Ленинградского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени государственного университета имени А.А. Жданова (вывожу полный официальный титул, который носил наш университет в те годы без издевки и каверзы, скорее — с уважением, даже с нежностью, каковую испытываю ко всему своему/несвоему-бывшему) я поступил в 1982 году. Окончил полный курс, как значится в дипломе, «названного университета по специальности «Философия», в 1987. Решением Государственной экзаменационной комиссии мне «присвоена квалификация философа, преподавателя марксистско-ленинской философии и обществоведения». Как ни экстравагантно это выглядит на первый свежий взгляд, как ни абсурдно — на второй раздумчивый, но именно так прописано черно-тушью по красно-дипломью.
У меня были великие учителя. Великие — в масштабах моей собственной жизни, на большее не притязаю.
В общем-то, учитель — это категория скорее среднешкольная, чем вузовская, тем более университетская. Либо, конечно же, — общественная, пафосная и большебуквенная. [75] Диспозиция учитель-ученик обладает не только дидактическим статусом «водительства» и «ответственности», но и целым набором «экзистенциально-психологических» состояний вроде «доверия», «любви», «поручительства» и пр., простирающиеся далеко за пределы аудиторных регламентов. В высшем учебном заведении же проигрывается совсем иной характер отношений. Чисто номенклатурно во главе учебного процесса стоит преподаватель, который только «дает предмет» (информацию, навыки), не особенно заботясь, что будет воспринято, а что отвергнуто, что усвоено, а что позабыто. Студенты — люди взрослые, сами решат «что-по-чем». Главное — «доложить». Разумеется, — доходчиво, понятно, приемлемо для «потребления», но, в принципе, состоится сей акт «проглатывания» или нет — это уже не забота университетского преподавателя, но самого обучающегося. Учитель же не только обучает, но и несет личную ответственно не только перед Богом за то, чтобы подопечный усвоил.
«Учитель» — это всегда Учитель Жизни, что всегда так или иначе сопряжено с принуждением. Университетский же преподаватель не обязан — по должности, по регламенту посягать на столь «высокое»: поступающий к нему «субстрат» в общем и целом уже сформован.
Все это мы прекрасно осознавали, начав расхаживать по коридору философского факультета. На первом же организационном собрании первокурсников нам было заявлено: «Отличие среднего от высшего учебного заведения состоит в том, что в школе учат, в университете же учатся!». Но фокус заключался в том, что те, кому мы внимали в университетских аудиториях, воспринимались нами именно как учителя.
Первое, что мы усвоили: в фундаменте профессии лежит текст, первоисточник. Не учебник и даже не лекция, но [76] книга, или — книги, которые необходимо читать. И самому, и со студентами. Как на лекциях, так и на семинарах. В особенности — на последних. Семинар, по преимуществу, — это чтение текстов и «медитация» над ними. Здесь в памяти — два преподавателя, две женщины, с которыми сегодня мы трудимся бок о бок: Татьяна Леонтьевна Базулева и Наталья Николаевна Иванова. Именно от них, в первую очередь, я и воспринял манеру неспешно читать-перечитывать-разбирать-«скреплять» тексты профессии.
Т.Л. Базулева вела семинарские занятия по истории античной философии, истории философии Нового Времени (до немецкой классики) и истории русской философии. Три года — шесть полноценных семестров! С первого по четвертый (с перерывом в год) курс. Сомневаюсь, что я бы смог столь долгий период работать с одной и той же аудиторией. За полтора года — максимум в моей педагогической практике — успеваешь выговорить все, что знаешь (и чего не знаешь тоже). Дольше — каторга (в особенности — для студентов), мука для обеих сторон, вереница тягостных повторений и длиннот. Удивительное дело: с Татьяной Леонтьевной этого не произошло. И через три года нам было так же интересно!
Первый курс. Досократики. Семинары. Сразу же обнаружилось, что как это ни прискорбно, но в школе читать не учат: читать тексты мы не умели. Нет, не в смысле «сложения букв в слова», но в «высоком»: текст как носитель и презентант смыслов, вокруг которых только и может закручиваться любая интеллектуальная интрига, как средоточие познавательных практик, как наслаждение и мука, наконец, как единственный «ключ», с помощью которого открываются профессиональные поля, оставался нам не ведом. Мы не знали нас не научили тому — как к нему подступиться. Досократики. Господи, да что там читать-то! За два [77] часа осилишь весь массив. Вроде и говорить то особенно не о чем, и понимать — все на поверхности. Ан нет: на первом же занятии «забуксовали» и растерялись, не понимая чего от нас хотят и что «с этим делать». Поначалу казались абсурдными — с точки зрения «здравого смысла и логики повседневности», в пределах которых нам было привычно до того находиться те умозрительные «препарации», которые перед нашими глазами совершала Татьяна Леонтьевна, те значения, что приписывались-вменялись незамысловатым изречениям древних. И лишь постепенно и с изумлением мы обнаруживали, что за этими отдельными, разрозненными, немногочисленными фразами скрываются необозримые горизонты состояний, ситуаций, структур, контекстов, о коих мы даже не подозревали ранее. Т.Л. Базулева в прямом смысле слова распахнула перед нами дверь в профессиональное поле, в область рефлексии как таковой, показала, каким образом можно туда попасть. Через текст, через фразу, через «очную ставку» фрагментов очерчивался горизонт, по которому затем можно было скользить, исследуя извилины и закоулки. Отталкиваясь только от одной фразы, переходя от одного рефлексивно-умозрительного уровня к другому, сопоставляя и мешая регистры «раскрывающейся данности», можно совершать бесконечное число разнообразных процедур.
Татьяна Леонтьевна вела нас, поддерживала и направляла. Был страх. Школьный. Единственно знакомый нам до того вариант ответа — угадать, как в кроссворде, то слово из нескольких букв, которое удовлетворит спрашивающего. Но дело было в том, что такого слово, загодя спрятанного и единственно верного, не существовало. Его, как мы поняли позже, не существовало вовсе. Задаваемый же вопрос — начало путешествия, интеллектуального путешествия, в процессе которого избавляешься от пут повседневных регламентов. Замечательно, что греки — [78] «это давно и неправда». Гораздо сложнее, если бы читаемые нами тексты напрямую коннотировали с нашим сегодняшним днем. Все ссылки «на мой личный опыт» Татьяной Леонтьевной отвергались решительно и даже сурово. Она нам не оставляла никаких подпорок, никаких одежд, предлагая в чистоте и наготе интеллекта совершать пробег.
Разумеется, мы ее боялись: незнакомое обычно пугает. Тем ни менее, испытывали не только страх, но и завораженность: путешествия иной раз такими случались захватывающими! Кормчий, как мы поняли довольно скоро, был не лишен авантюризма! То, что нас все же опекали, и очень заботливо, поняли чуть позже — когда перешли к большим текстам Платона и Аристотеля. При всем различии «текстовых объемов», это — чтение «одного разряда»: освоение и обживание умозрительных горизонтов, умение в них войти, находиться там — дышать! Аналогичные процедуры мы учились совершать с текстами мыслителей Нового (до кантовского) времени, и с отечественным философским наследием. Хотя читать приходилось довольно много, но привычка «пристального внимания» к каждой отдельной фразе, возвращения-перечитывания, остановки-размышления осталась. Мы поняли, что читая, правильно читая, философский текст, в принципе, мы непременно попадем в горизонт одного и того же поля, но через разные двери, и в различные отсеки, населенные очень разнообразными персонажами.
Прочитанное мною много позже в работе Ж. Делеза — Ф. Гваттари «Что такое философия?» уже было знакомо из семинарских занятий Т.Л. Базулевой: именно этому она нас и пыталась научить. Каждый концепт, каждый автор, каждый текст — свое поле, свой горизонт. Нет «лучших» и нет «худших», правильных и неправильных, прогрессивных и регрессивных. Одно не отвергает [79] и не опровергает другое. Философия — это работа по «обозрению»-освоению разнообразных полей. Реконструкция горизонтов, персонажей, режимов, умозрительных опытов, структур, ужимок и повадок. За три года мы прошествовали по довольно длинной галерее. Татьяна Леонтьевна не давала никаких оценок разбираемым концептам. Они не оценивались ей ни идеологически, ни профессионально. Некая индифферентность: все любимы, и все правы. Мы так и не поняли толком, в какой именно области философии Татьяна Леонтьевна узко специализируется, кто (или что) входит в сферу ее лично-профессиональных пристрастий. Непредвзятость или «принципиальная неангажированность», умение подойти без задней мысли к явлению-факту, не вносить в него своей собственный регламент, не корежить и не насиловать систему в угоду какому-либо вольному или невольному принципу (во всяком случае, попытаться это сделать), но вглядеться и вчувствоваться, натянуть на себя «чужой кафтан» уроки, почерпнутые из тех занятий. И все это можно проделать, опираясь только и исключительно на текст, не отмененный временем и не состарившийся в истории.
Наталья Николаевна Иванова вела семинары по диалектическому материализму (диамату) на четвертом курсе. Я уже не помню, кто читал лекции. Это не было таким волнующим, а потому и не запомнилось. Наталья Николаевна была собрана, строга, даже сурова. Мы перед ней трепетали, а пронять четверокурсников, уже знающих не понаслышке о студенческой жизни все, было не просто. Третий и четвертый курсы — самые загульные. Мы могли пропускать месяцами занятия, но к Наталье Николаевне являлись почти всегда, без веско уважительных причин не пропускали. Почему-то были уверены, хотя прецедентов ни наша память, ни память наших предшественников не хранила, что если нагуляем — [80] не сдобровать: будем нести ответственность «по всей строгости закона», без малейших поблажек. Не злобства, не мести боялись, но формальности или, если точнее, неизбежности, неотвратимости исполнения буквы. Самое невероятное и удивительное, как оказалось в последующем, именно буквальная исполненность давала единственный шанс испытать «профессиональный катарсис». Уже понимали: знание источников — обязательное и неукоснительное требование, «профессионально-этикетная корректность». Разговор может состояться не после прочтения только, но освоения и усвоения. Он беспредметен, если текстовой массив загодя не проработан. Наталья Николаевна знала источники абсолютно, досконально, совершенно, и того же добивалась от нас. Но это — еще не все.
Горизонты, поля, персонажи, скольжения — оставались неизменными. Однако, «беззаботная резвость» — сама по себе не цель. Если ты остаешься в данном «формате» освоения текста, то это сопряжено с невероятными опасностями. Сам по себе концепт, любой, сам по себе источник, опять-таки, любой — это не только «приятные прогулки», бег по извилистому лабиринту может окончится тупиком-чудовищем. Текст, философский в особенности, — агрессивен, принудителен, коварен, может породить не только наслаждение и восторг, но и уныние, отчаяние, ужас, страх и безысходность, из которых выпутаться не так то просто. Незаметно и непреднамеренно, повинуясь только завлекательной побрякушке, ты можешь очутиться в затхлом закоулке пыток того же самого, в большинстве своем светлого и радостного. Любая система таит такие неприглядные ловушки.
Чтобы избежать подобных опасностей, нужны и строгость, и дисциплина, и спасительный опыт «приятия буквы», что вырабатывается не только тобой, но и теми, кто уже [81] следовал данным путем ранее. Наталья Николаевна не просто «под диктовку» давала нам наиболее безопасный маршрут освоения текста, но и демонстрировала «ловушки», те варианты «опасного прочтения», которые нас искушали и приманивали. Не менее впечатляющим был и показ «рождения канона», т. е. каким образом, из чего именно, в какой дискурсивно-процессуальной последовательностью с железной непреложностью составляется концепт, знакомый нам по рекламным оповещательным лозунгам идеологии. Расхожие догматы марксизма-ленинизма — являлись итогом очень тяжелой, систематической и напряженной умозрительной работы. «Не за один день», и «не за один час» свершился тот труд, но за долгие годы. Этот путь пройти одному сложно: надоест, наскучит, отвага и решимость растеряются, останутся либо уныние, либо дешевый, ибо «от недостатка рожден», ниспровергательный пафос. Необходимы опытные водители, не только уговаривающие, но и принуждающие железной волей, абсолютным авторитетом наставника, умеющего и показать, и доказать, и даже, если потребуется, сурово наказать, дабы привести к избавительной истине, вопреки расслабленной усталости неофита. Наталья Николаевна умела это делать.
С ней мы проходили тексты классиков К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина. Но мы прекрасно понимали, что разбираемый нами так подробно концепт это аналог любых систем, философских, идеологических, политических, социальных, экзистенциальных. Решительность и слабость в равной степени необходимы в профессии. И умение «оглядываться», и умение «ориентироваться», подключая иные, уже личные или уже общественные, опознавательные системы. Они все равно включаются, даже если мы кокетливо делаем вид, что «полностью объективны» и целиком зависим от [82] регламентов источника-случая. Другой текст, как бы он ни был близок и дорог, — это чужой горизонт. Чтобы в нем не потонуть, не затеряться, не раствориться полностью и без остатка, наконец не пропасть всуе, нужно, опять-таки, его знать как можно лучше, при этом не брезгуя «коллективным опытом предшественников», что всегда приходит через принуждение, дрессуру, непосредственное «телесное противодействие». Но без них пагуба и хаос безначалья.
Разумеется, можно дискутировать о «методах и формах дисциплины», тактических приемах, но стратегически, я в том уверен, установка, что «можно научиться играючи», «походя что-то там просмотреть», не напрягаясь и «не парясь», — неверна.
Чтение и обучение, тем паче когда дело касается философии — занятие серьезное, даже жестокое. Это мы усвоили на занятиях Н.Н. Ивановой.
Заметки редактора: на сих словах воспоминания обрываются. Устный комментарий к неоконченному тексту был следующим: «Текст как трудно начать, так трудно и закончить». Но дело, скорее всего, не просто в том, что на четвертой странице как груженая вагонетка все катишься и катишься вперед, не в силах остановиться. Дело в том, что воспоминания начинают разматываться, раскручиваться в бесконечную ностальгическую медитацию, не выпускающую из себя, затягивающую в глубины того, бывшего, забытого, казалось, но живого. Возможно, более живого, чем мелькающие по сторонам, катящиеся вагонетки настоящего. Остается надежда, что подобные погружения в подлинную реальность бытия учеником еще не раз возникнут на наших страницах, чтобы удостоверить подлинность бытия Учителя.
Добавить комментарий