Успех руководителя и насилие (опыт социально-философской аналитики)

[19]

В обыденном сознании бродят неясные представления о том, что будто бы ключ к действительной эффективности руководства и к успеху руководителя лежит в так называемых «жестких методах» руководства. Многим кажется, что России сейчас недостает «твердой руки». «Жесткие методы» есть по сути дела не что иное, как легитимация насилия руководителя по отношению к своим подчиненным.

Аналогичным образом полагают, что современный кризис образования связан с тем, что образование «слишком» либерализовалось, стало «слишком мягким», ученики ничего и никого не боятся и, следовательно, [20] никого и ничего не уважают. Договариваются чуть ли не до того, что необходимо вернуть в школу телесные наказания.

Задача настоящей статьи состоит в том, чтобы показать, что социально-философская аналитика успеха раскрывает неэффективность насилия, применяемого социальными институтами в «больших линиях», в большом историческом масштабе. Впрочем, в малом масштабе, в рамках малых отрезков истории насилие может показаться способным эффективно решать тактические задачи. В том или другом типе успеха элемент насилия фиксируется не столько рационально, сколько эмоционально, а потому проблема отношения насилия, с одной стороны, и успеха, с другой, предстает по преимуществу в экзистенциальном ключе.

Что представляет собой успех как таковой? Это всегда успех в таком сознательном поведении, которое ориентируется на «цели» и в большей или меньшей мере достигает их. Достижение цели и есть самое общее определение успеха. Мы должны сразу подчеркнуть, что достижение цели в широком смысле 1 никогда невозможно, так сказать, «на сто процентов». Поскольку достижение цели зависит от средств, то в феномене достигнутого результата всегда есть некое «чуждое» начало, искажающее первоначально замышленный «проект». Замысел не может быть исполнен в точности таким, как он был замышлен, он всегда будет либо «выше», либо «ниже» задуманного, ибо в реальности он несет на себе каинову печать тех реальных средств, которые были необходимы для его достижения. Насилие, скажем сразу, относится, по крайней мере в формальном определении, к сфере средств. Каинова печать насилия носит самые крайние формы (убийства), если речь идет о таких средствах как насилие.

Итак успех представляет собой, во-первых, некое единство целей и средств, и, во-вторых, некий «компромисс» между сферой идеальности замысла (цели) и сферой материальности средств (в широком смысле). Успех в связи с этим есть специфическое отношение между разумным началом, доброй волей, упорядоченностью, сферой идеального, с одной стороны, и материальностью, реальностью, стихией, хаосом, с другой. Отсюда ясна мера успеха. Она определяется тем, насколько разумное начало (так или иначе понятое) сумело возобладать над так или иначе понятой стихией. В связи со сказанным ясно, что проблема успеха в самом общем смысле социальной теории принадлежит к вечным [21] социальным и нравственным проблемам, имеющим весьма актуальное современное звучание 2.

Если говорить об успехе именно руководителя, то в известном смысле выражение «успех руководителя» тавтологично. Всякий руководитель, если он действительно легитимный руководитель, — сам по себе успешен уже потому, что он победил в соревновании за ключевое место на том или ином уровне иерархии. И обратно — всякий успех, если это действительный успех, рождает руководителя в широком смысле слова. В качестве успешного, в качестве победителя он всегда получает в свое распоряжение, в свою «собственность» некоторую иерархически организованную структуру, которую персонифицирует. Персонификация социума выступает как его в определенном смысле присвоение, — предстает как власть.

Руководитель поставлен на самого себя. Множественность других людей («руководимый коллектив») предстает по отношению к одному человеку, — по отношению к руководителю, — к его разуму как вызов способности его упорядочивающего сознания, как, в определенном отношении, объективная закономерность, как судьба. Одним человеком, личностью, персональностью, индивидуальностью олицетворяется разумное начало. Это объединяет его с образом субъекта в новоевропейской философии 3. Он может быть исполнен самого искреннего благоговения по отношению к мудрости старших, самого коллектива, общества в целом, Бога, наконец. Но он всегда должен своим собственным умом, — т. е. рационально, — «перепроверить», насколько это возможно, «внешнюю мудрость». Собственно, в такой процедуре перепроверки смысл “cogito” Декарта. Поскольку такая перепроверка осуществлена, то человек берет на себя ответственность за происходящее. Ответственность есть инобытие руководства. Руководитель отвечает не только за себя, но и за тех, кто ему подчиняется и, следовательно, доверяет. Поскольку осуществляются такие процедуры «перепроверки» (своим умом!) и — возникает доверие, появляется и легитимность руководителя. Он «живет своим умом» и дает возможность жить его умом и другим людям, т. е. его подчиненным. Успех в деятельности человека, которому доверились, превращается в успех руководителя. Успех руководителя таким образом предполагает структуру множественности, организованной иерархически. Собственно, сам успех руководителя это либо подтверждение существующей иерархии, [22] либо установление новой иерархии. Грань руководства таким образом проходит в области отношения с подчиненными.

Мы сказали, что руководитель «дает возможность жить его умом и другим людям». Весьма существенна эта формулировка, поскольку она указывает на возможности. Руководитель в известном смысле есть воплощенная возможность для его подчиненных. Он предоставляет им поле действия, он осуществляет констелляцию их желаний и потребностей. Насилие потенциально начинается там, где руководитель являет собой не воплощенную возможность, а воплощенную внешнюю необходимость. Насилие начинается там, где подчиненный оказывается пешкой в игре начальника, где начальник обеспечивает не только констелляцию потребностей, желаний и целей, но и саму энергию этих потребностей, скажем, как энергию страха.

Отрефлектируем многообразие различных форм успеха руководителя с учетом тех возможностей, которые предоставляет современное прочтение психоанализа и в терминах Веберовской теории деятельности. Мы полагаем, что такой подход позволит предложить развернутую типологию успеха руководителя, осмысляющую ее взаимоотношение с насилием. Напомним четырехчленную типологию Вебера, с помощью которой он упорядочивает человеческую деятельность: «Социальное действие, подобно любому другому поведению, может быть: 1) целерациональным, если в основе его лежит ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей и использование этого ожидания в качестве “условий” или “средств” для достижения своей рационально поставленной и продуманной цели; 2) ценностно-рациональным, основанным на вере в безусловную — эстетическую, религиозную или любую другую — самодовлеющую ценность определенного поведения как такового, независимо от того, к чему оно приведет; 3) аффективным, прежде всего эмоциональным, то есть обусловленным аффектами или эмоциональным состоянием индивида; 4) традиционным, то есть основанным на длительной привычке» 4.

Соответствующим образом может быть выстроена и типология успеха. Ведь успех это ни что иное как положительный результат, то есть единство цели, всегда достаточно абстрактной и пустой (скажем, «счастье», «достоинство», «освобождение от рабства»), с одной стороны, и определенной конкретной системы средств, с другой. Возьмем, к примеру, представление об успехе, которое имеет западный обыватель. Это свой дом, милая доброжелательная жена, веселые послушные и талантливые дети, исправная бытовая техника, автомобиль и т. п. [23] Однако, для ищущего высшее предназначение Раскольникова, скажем, вполне благополучная жизнь филистера есть величайшая неудача, только подобие жизни, это «несостоявшаяся жизнь».

Успех может быть существенно различен не только в зависимости от того, какого типа цели ставит себе деятель, но и какие средства он выбирает. Целерациональная жизнь западного филистера, представляющаяся ему и его окружению вполне успешной, будет совершенно пустой, бессмысленной с точки зрения религиозного человека, посвящающего дни и ночи молитвам, посту и покаянию. Так же как и наоборот. Успех, как его понимает герой Диккенса, и успех, как его понимает герой Достоевского («вопрос разрешить!») — это совершенно разные типы успеха.

Иначе говоря, если успех есть конкретное единство абстрактной цели и конкретных средств, то он определен как конкретное историческое и культурное явление. Итак, во-первых, речь идет об успехе в наиболее распространенном в теории менеджмента понимании, а именно об успехе в целерациональном поведении 5. Это — целерациональный успех. В случае целерационального успеха оправдывается (в большей или меньшей мере) «ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей и использование этого ожидания в качестве «условий» или «средств» для достижения своей цели». В этом случае мир жестко делится на субъекта — это руководитель — и объекты, т. е. «предметы и люди», которые предстают как средства для достижения цели. Цель в широком смысле слова и цель в узком смысле здесь совпадают. Доведенный до конца целерациональный успех предполагает достижение цели любыми средствами. Очевидно, что целерациональный успех предполагает, прежде всего, технические средства. Техника, с этой точки зрения, представляет собой некоторое универсальное средство, которое позволяет разрешить любую человеческую и социальную проблему 6.

Руководитель, ориентированный на целерациональный успех, относится к насилию в целом положительно. Если и существуют какие-то ограничения для насилия, скажем, моральные, религиозные, эстетические, то они лежат вне самой целерациональной парадигмы. Характерно, что уже сами метафоры, описывающие целерациональную гносеологию, скажем у Ф. Бэкона, насыщены идеей насилия: мол, природа под пыткой (эксперимент!) выдает свои тайны. Столь же насыщена метафорикой насилия и целерациональная праксиология. Техника тем и хороша для целерациональной парадигмы успеха, что в ней не возникает [24] никаких побочных, кроме целерациональных установок. Так сказать, никакой «лирики». Только дело. И уж если в эту техносферу попадает человек, то и к нему, явно или неявно, относятся так же как к машине.

История эволюции новоевропейской цивилизованности показала, что прямолинейная насильственность целерационального подхода, характерная для эпохи первоначального накопления капитала, — для эпохи раннего индустриального развития, дав поначалу крупные успехи в экономическом и научно-техническом развитии, быстро обозначила переход к социальным напряжениям и революциям. Уже восемнадцатый век привел к значительному смягчению насилия в системе образования и исправительных учреждений 7. Протестный характер социалистического движения в девятнадцатом веке питался именно бесчеловечными, насильственными формами применения целерациональных парадигм в промышленности и сельском хозяйстве. Двадцатый век стал значительно «мягче»: роль внеэкономического и экономического насилия упала, система Тейлора была в значительной части заменена системой Мэйо. Это и доказывает, что новоевропейская цивилизация в больших линиях движется по пути гуманизации и элиминации насилия именно потому, что в конечном счете эта элиминация оказывается более целерациональной.

Рассмотрим далее парадигмы ценностно-рационального успеха в его отношении к насилию. В этом типе успеха нет столь жесткого разделения на субъект и объект. Если в основе целерационального успеха лежит оправдавшийся рассудочный расчет, то в основе ценностно-рационального успеха лежит оправдавшаяся разумная вера. Субъект здесь выступает с подчеркнуто ограниченной суверенностью. Он не самореализует себя, а лишь исполняет предначертание высшего начала, обладающего самодовлеющей ценностью. Поэтому здесь нет установки на использование любых средств, поэтому техника в такого рода успехе не может играть сколь-нибудь значительной роли. Ясно, что ценностно-рациональный успех предполагает, прежде всего, успех в религиозной деятельности, т. е. в достижении мистического единства с так или иначе понимаемым Абсолютом — с трансцендентным. Ценностно-рациональный успех, впрочем, вполне способен к секуляризации и может представать как 1) успех в постижении Истины, как 2) успех в творении Добра или — 3) успех в творении Красоты.

Если для целерационального успеха прямо поставленный вопрос о жертве бессмысленен и представляет, по словам известного [25] русского материалиста, «сапоги всмятку» 8, то ценностно-рациональный успех в своей глубине предполагает необходимость жертвы отпущения 9. Поэтому данный тип успеха — победы 10, — архетипом которого является жертвенная смерть Спасителя на кресте, построен по модели трагедии, рождающей катарсис в социально-онтологическом смысле слова. Собственно, победа героя и творца всегда предполагает именно ценностно-рациональный успех: герой (и творец) гибнет, но дело его живет, и именно потому дело его живет, что оно оплачено кровью героя или творца.

Как видно, ценностно-рациональный тип успеха не только скрытым образом предполагает, но и прямо требует жертвы, а стало быть, предполагает и требует насилия, причем и насилия над самим собой. Это ведь и понятно: если целерациональные парадигмы успеха выражают природу модернизированного буржуазного общества, то ценностно-рациональные типы успеха органичны традиционному обществу. Стало быть, движение модернизации от традиционного общества к обществу буржуазному «в больших линиях» предполагает гуманизацию и снижение уровня насилия.

В-третьих, вслед за М. Вебером может быть выделен аффективный тип успеха. В данном случае достижение некоторой внешним образом сформулированной цели вовсе не обязательно. Успех достигнут, если действие позволило максимизировать полноту переживания бытия, то есть, прежде всего, эмоциональную полноту экзистенции, обусловленную «аффектами или эмоциональным состоянием индивида». Этот тип, вообще говоря, сам по себе вовсе не является для личности каким-то «низшим», «презренным» и т. п. Однако этот тип успеха, ориентированный на полноту и интенсивность чувственных переживаний, свойствен, прежде всего, тем социальным слоям, которые Платон называл «чувственными душами». Его характеризует радикальная непредусмотрительность («Хоть день, но мой»). Употребление искусственных средств изменения сознания (алкоголь, наркотики), центрированность на сексе, установка на отдых и развлечения — все это лежит в логике аффективного типа успеха. Этот тип успеха становится господствующим и признается как высшая ценность в ситуации надлома и падения цивилизаций.
[26]

В то же время, эмоциональная окраска полноты экзистенции есть необходимое условие, необходимый момент как целерационального, так и ценностно-рационального успеха. Если действующие целерационально инженер или менеджер не могут в полной мере радоваться своему успеху (скажем, в конкурентной борьбе), то это радикальным образом обесценивает их успех. То же самое относится и к ценностно-рациональному успеху, то есть к победе 11. Если победивший военачальник и победившая армия не ликуют, если их ликование не выражено в соответствующих формах, то здесь налицо некоторое существенное несоответствие 12, ущербность.

Аффективный тип успеха по причине своей экзистенциальной ориентации наименее терпим к насилию. Эмоциональная сфера выступает чувствительным индикатором того, в какой мере для достижения тех или иных целей не используется насилие. Причем речь идет не только о насилии над субъектом успеха, но и над его объектами, ибо любой нормальный человек не только эмоционально не терпит над собой насилия, но и эмоционально же в обычной ситуации уклоняется от необходимости насильничать самому.

Наконец, необходимо оценить в рассматриваемом аспекте и традиционный тип успеха. Речь идет об успехе, который возникает как осмысление и переживание полного соответствия полученного в деятельности результата, с одной стороны, и принятой традиции, основанной, как говорит М. Вебер, «на длительной привычке», с другой. Возможность следовать традиции воспринимается в этом случае как успех: «я могу жить как порядочный человек». Идея порядка смыкается с идеей традиции 13.

Традиционный тип успеха также играет весьма существенную роль в человеческой жизни, особенно в повседневной, хотя и редко анализируется как особый тип именно успеха. Эмоционально традиционный тип успеха переживается как уверенное чувство гармонии, вписанности в тот или иной мировой закон бытия 14. Скажем, учительница, сорок лет преподававшая в младших классах, осмысляет успех своей жизни [27] через традицию: «Я прожила свою жизнь успешно. Моя бабушка была учительницей, моя мама была учительницей. Вот и я учительница!» Такая женщина считает, что ее «жизнь состоялась», она осуществила свое «человеческое предназначение».

Анестезирующая роль традиции весьма существенна в данном типе успеха. Человек может подвергаться чудовищному насилию, но полагать, что это «в порядке вещей», мол, ничего не попишешь, «так устроен мир», а потому и не переживать эмоционально насилие как насилие. Скажем, учительнице, которую мы привели в пример, могут выплачивать нищенскую зарплату, да и то с задержками, но она не думает, что здесь что-то не в порядке. Анестезия традиции объясняет поразительную устойчивость традиционных, докапиталистических обществ. Массы подвергались мощному прессу насилия, но не чувствовали этого.

Выделение указанных четырех типов успеха позволяет классифицировать их на две группы. С одной стороны, речь идет о типах успеха, свойственных собственно элите, из которой рекрутируются руководители. Успех руководителя это по преимуществу ценностно-рациональный успех в традиционном обществе и целерациональный успех в новоевропейском (буржуазном) обществе. Макиавелли выступает в качестве переломной фигуры в социальной теории; он обозначил безусловные преимущества в эффективности целерационального успеха перед ценностно-рациональным. Характерно, что этот перелом обозначил одновременно и всплеск легитимации насилия. Правда позже, по мере того, как новое общество принимало законченные формы, уровень легитимности насилия упал. В частности, это выразилось в том, что имя Макиавелли стало нарицательным в отрицательном смысле.

Аффективный и традиционный успех — это успех, напротив, характерный не для элиты, а для представителей народных масс. Хотя руководитель может действовать традиционно, достигая именно в опоре на традицию успеха 15, но традиция для него лишь средство. Если она оказывается «плохим», не рациональным средством, то руководитель должен тут же отказаться от нее. (В то же время для объяснения логики своего поведения массам властитель может широко использовать обоснование своего успеха в традиционных терминах. Это опять же имеет смысл чисто прагматический).

Веберовские идеальные типы не подчиняются аристотелевой логике членения объема понятий. Поэтому в каждом конкретном событии успеха мы можем найти как целерациональные, так и ценностно- [28] рациональные моменты, а также — моменты аффективные и традиционные.

Когда перечисляются необходимые свойства руководителя, необходимые для достижения успеха, там обычно не дифференцируются различные типы успеха. Между тем, для успеха одного типа нужны одни свойства, а для успеха другого типа — другие свойства. Возьмем, к примеру, особенности поведения действующих руководителей высшего звена. Их исследовали американские психологи Джозеф Кенджеми и Казимир Ковальски. Они обнаружили ряд характеристик, общих для всех успешных топ-менеджеров. В качестве таких отличительных характеристик выделены, например, следующие:

• Способность к экстраполяции. Сильные лидеры не нуждаются в обилии данных. Обладая глубокими и широкими знаниями, они интуитивно понимают, как далеко могут зайти в своей экстраполяции ситуации.
  
• Способность к разработке нескольких проблем одновременно. Слишком высокий показатель упорства по психологическому тесту Эдвардса для успешно действующих руководителей нежелателен. Требуется гибкость, составляющая важнейший аспект поведения лидера.
  
• Устойчивость в ситуации неопределенности. Это одно из главных качеств «целерационального» лидера: ему не страшна неизвестность или отсутствие обратной связи. Белые пятна не мешают его деятельности. Он справляется со своим делом и без немедленной обратной связи и разрешает проблемы, непосильные для других, неспособных к действиям в условиях неопределенности.
  
• Понимание. Успешно действующие руководители обладают высокой восприимчивостью, отличаются развитой интуицией. Им присуща способность, которую можно назвать «проворством в уличной толчее». Они схватывают суть дела интуитивно и быстро, обнаруживая удивительную способность отличать существенные стороны ситуации от несущественных. Очевидно, что все эти особенности топ-менеджеров «рассчитаны» на целерациональный тип успеха. Они никак не способствовали бы достижению аффективного или традиционного типа успеха, а для ценностно-рационального типа успеха они предстали бы как излишняя суетливость. Последний русский император, Николай II, на котором трагически закончилась династия Романовых, с целерациональной точки зрения был совершенно не успешным руководителем. Ни одно из перечисленных выше свойств успешного руководителя его не характеризовало. Главным его «грехом» с такой точки зрения было то, что он недостаточно решительно и последовательно использовал насилие в своей стратегии. Но в ценностно-рациональном плане он победил именно потому, что, как истинный христианин, отказался от насилия
  

[29]
в некоторые решающие моменты развития революции. Его высший успех символизирован его причислением Православной церковью к Лику Святых.

В основе различных типов успеха лежат и различные мотивы деятельности. Проблема успеха, поскольку она содержит в себе ту или иную формулировку цели в единстве с системой средств, рождает проблему мотивации. Во имя чего, для чего мы стремимся к тому или иному типу успеха? Какова природа стремления к успеху, каков смысл наблюдаемого нами безудержного стремления к руководству, к власти, к славе? Ясно, что тип мотивации влечет за собой и различное отношение к насилию. Традиционное общество видело в «воле к власти» обнаружение стремления к трансцендентному. В более или менее секуляризованной форме это обоснование «воли к власти» сохранилось и в Новое время.

Новейшее время, как представляется, предложило здесь совсем иные решения в осмыслении мотивации. Поэтому проблема понимания мотивов стремления к успеху весьма серьезна для перехода от Нового к Новейшему времени и требует видения целостного культурного горизонта, особенно ясно (по крайней мере, для автора) обнаруживающегося в литературном процессе. Если в литературе как традиционного общества, так и Нового времени фундаментальной оппозицией литературного текста являлась оппозиция «текст — Бог», то с началом двадцатого столетия, после «гибели богов» и кризиса традиционной поэтики романа на смену Богу приходит представление о бессознательном. В бессознательном и заключается главная пружина объяснения новейшей мотивации человеческой деятельности, в бессознательном коренится «воля к власти».

Именно радикальная смена мотивации деятельности, после того как оказалось, что «Бог мертв», и позволяет достаточно четко выявить самую суть такого весьма расплывчатого в культуре понятия как модернизм. Хотя под модернизмом понимается вполне определенное историко-культурное течение, смысл и границы этого течения никогда не формулируются четко, они как будто «устанавливаются по умолчанию». Признается только, что сам модернизм стал полем грандиозного поэтического (как, впрочем, и политического) эксперимента. Первопричиной, а также движущей силой этого эксперимента является распространение и утверждение нового понимания мотивации деятельности, оформленного в «философии жизни», в марксизме, в ницшеанстве, в психоанализе 16.
[30]

Однако было бы «слишком просто» фиксировать только однолинейное движение в мотивации от Нового к Новейшему времени. Следует иметь в виду, что уже традиционное общество выработало философские системы защиты от мотивационной стихии, от изнурительной и разрушительной «воли к власти» — защитные механизмы от стихии насилия, которая может быть развязана этой волей к власти. Конечно, успех в системе координат традиционного общества есть, прежде всего, приближение к Богу. Однако нельзя представлять себе традиционное общество как находящееся в постоянной молитве. Поскольку практическая философия, фиксируя дистанцию Неба и Земли, так или иначе «выносила за скобки» Бога, то возникали идеи апатейи, атараксии, недеяния и т. п. Все они исходили из элиминации насилия. Вопрос об успехе, таким образом, смягчался снимался, делался как бы «радикально неактуальным». Такого рода системы защиты от могучей стихии власти сохранились и сегодня, а потому требуют здесь экспликации.

Стоики защищались от разнузданного насилия, от безудержной «воли к власти», от самозабвенного стремления к успеху с помощью апатейи. Собственно, идея ненасилия как нравственный принцип в этом плане не является каким-то специфическим достижением Востока. Апатейя в античном мире означала способность мудреца, носителя стоического нравственного идеала, не радоваться тому, что вызывает наслаждение у обычных людей, и не испытывать страданий от всего того, чего страшатся люди, вплоть до обращения в рабство, пыток и самой смерти. Мудрец, достигший апатейи, управляет собой, руководствуясь только разумным нравственным законом. Аналогичное понятие было и у эпикурейцев, оно обозначалось термином атараксия. Это идеальное душевное состояние, возникающее благодаря тому, что мудрец избавляется от страха перед богами, смертью и загробным миром. Он не испытывает гнетущего переживания недоумения перед непонятными явлениями природы. Следует ограничить себя в потребностях, быть умеренным в наслаждениях и устраниться от общественных и государственных дел. На первый взгляд ясно, что для тех, кто видит идеал своей жизни в апатейе и/или в атараксии, целерациональный успех как ценность просто не существует. «Воля к власти» снимается. Насилие упраздняется.

Соответственно и в Библейской традиции мы находим ту же тему, по существу отрицающую саму возможность целерационального успеха и необходимость насилия. Так Экклезиаст говорит: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа!» [31] В такой системе ценностей успех, как кажется, просто невозможен, а насилие не требуется.

Правда, более глубокое проникновение в этические системы стоицизма, эпикуреизма и Библейской традиции раскрывает иное, глубокое понимание здесь самой идеи успеха, именно как идеи ненасильственной духовной победы. Речь не идет об отказе от идеи успеха как достижения цели вообще, но об отказе от стремления к «недостойным» формам успеха. Лакмусовой бумажкой, свидетельствующей о том, что достигнута именно эта духовная победа высшего уровня, является чувство покоя. Победа в этом смысле это бытие в покое, не в спокойствии и успокоении, а в покое и благодати 17.

Продолжая тысячелетнюю традицию аскезы по отношению к успеху, М.М. Бахтин осмыслял свою личную духовную победу, победу над самим собой следующим образом: «Нащупать, наконец, свое бытие по-настоящему: дойти, наконец, до воистину реальности своей личности, отбросить все мифологемы о ней. Я бесконечно плох, но кому-то нужно, чтобы я был хорош. Каясь, я именно устанавливаю свой грех. Это и есть обоснованный покой, не выдумывающий ничего…» 18.

Человеческие цели выстроены иерархично. Соответственно иерархична и система успеха. Как мы видим, возможны не только низкие формы успеха, связанные, как правило, с насилием, такие, к примеру, как максимизация чувственных наслаждений (аффективный успех) или удовлетворение гордыни военачальника в ратных победах, но и высокие формы успеха, такие как полнота самоосуществления в служении нравственному закону. Тот, кто равнодушен к чувственным наслаждениям и к мирской славе, устремляется к достижению высшего успеха в единстве с порядком космоса. Он не нуждается в насилии.

Иерархия целей успеха предполагает учет все более общей системы, в которой осуществляется действие, а также учет все более отдаленных его последствий. Скажем, если приложить эти максимы к современности, то этика бизнеса должна учитывать не только победу в сиюминутной конкурентной борьбе, но и рассматривать ситуацию в плане национальных и общечеловеческих интересов, с учетом, скажем, экологических последствий. Здесь насилие просто теряет смысл.

---

Мы изложили классическое видение проблемы успеха и классическое понимание его мотивации, предполагающие [32] «фундаментальную вертикаль», устремленность человека к Абсолюту. Классическое видение мотивации успеха характеризует не только людей, живших в прошлом, но и подавляющее большинство современных деловых людей. Но мы должны иметь в виду, что начиная со знаменитого спора Шопенгауэра с Гегелем 19, обнаруживается преобладание радикально иной точки зрения на мотивацию человеческой деятельности вообще и, в связи с этим, на мотивацию успеха.

З. Фрейд относится к этому модернистскому типу объяснения мотивации и в таком смысле развивает и конкретизирует традицию «философии жизни». В статье «Трудность психоанализа» (1917) Фрейд видит себя в ряду Коперника и Дарвина: Коперник совершил переворот, установив, что Земля не является центром Вселенной, Дарвин — что человек не представляет собой только особый вид в мире живого; и, наконец, сам Фрейд совершил свой переворот, показав, что «Я не является хозяином в собственном доме» и поведение человека определяется вовсе не разумом, а сексуальностью и бессознательными процессами. Такой взгляд сами рациональные принципы целерационального и ценностно-рационального типов успеха лишает оснований. Высшие достижения, а, стало быть, и успехи человеческой культуры, как, например, творчество Леонардо, объясняются в анализе не высшими устремлениями, а половой фригидностью и гомосексуальными мотивами. Само поступательное развитие человечества, общественный и культурный прогресс, осмысляется как сублимация: «Неутомимый порыв к дальнейшему совершенствованию… объясняется как следствие вытеснения первичных позывов, на котором и построены наибольшие ценности человеческой культуры» 20.

Игра на снижение — это вообще характерная черта философствования эпохи модерна. Идея сублимации близка идее превращенной [33] формы и оборачивания метода у К. Маркса 21. Маркс снижает мотивацию, обнаруживая экономическую подоплеку в духовной жизни, («общественное бытие определяет общественное сознание»). Такой же ход мысли был заложен уже в «философии жизни» Шопенгауэра в полемике с панлогизмом Гегеля и обнаружился у Ницше, у Маркса, у Фрейда.

Фрейд только объясняет реально существующие мотивы достижения успеха с помощью либидо. Маркс только объясняет духовные явления изменениями в производительных силах и производственных отношениях. Модернизм же в целом как общекультурное течение, не только объясняет, но и предлагает такую «переоценку ценностей», где наиболее полная реализация «стихии жизни», «Эроса», экономики есть не только реальность, но и идеал. В частности, наиболее ценными индивидами являются те, в ком с наибольшей силой играет эротическая мощь. Может быть, такая переоценка ценностей и не столь очевидна у самого Фрейда, во многом остававшегося еще сыном классической эпохи, но она бросается в глаза уже у Ницше, ясно провозгласившего ценность дионисийности, «белокурой бестии» и коренящейся в биологии воли к власти. Соответственно, руководитель в такой схеме, что особенно заметно в вульгаризированных вариантах расхожего фрейдизма, характеризуется, прежде всего, как «мачо» 22. Насилие в этой схеме становится снова на пьедестал. «Душа его хотела крови, а не грабежа — он жаждал счастия ножа!» 23.

В конечном счете, обнаруживается тенденция к сдвигу от ценностно-рационального и целерационального типов успеха к аффективному, причем к такому аффективному, где снимаются моральные запреты на насилие. Это признак упадка и вырождения. Аналогичные сдвиги наблюдались и в позднем Риме, где у самых высших властителей (цезарей) на первый план начинал выходить имморальный аффективный тип успеха, отодвигая в сторону как ценностно-рациональный тип, так и целерациональный. (К примеру, Калигула, Нерон).

Отмеченное выше вырождение мотивации успеха и сползание его к аффективному типу, может быть осмыслено с помощью нарастающего преобладания дисфункции в социуме. Оно выражается как [34] противоречие между нормами-рамками и нормами-целями, тематизированное и осмысленное Р. Мертоном 24. К нормам-целям относятся принципы и ценности богатства и индивидуализма, достижительные принципы и ценности. Именно здесь ключевой оказывается категория успеха. Нормы-рамки задаются господствующими институтами и соответствующим им ограничениям, связанным с честностью, правдой, порядочностью, верностью. Обратим внимание, что нормы-цели рационализуются в контексте целерационального поведения, а нормы-рамки — в контексте ценностно-рационального поведения. Если говорить выразительным языком-клише времен советского школьного марксизма, то нормы-рамки предстают как «пережитки феодализма» (традиционного общества), а нормы-цели как «нажитки капитализма» (новоевропейской цивилизации). Но на самом деле за нормами-целями «прячутся» эмоциональные ценности аффективного типа успеха.

Дисбаланс между нормами-рамками и нормами-целями является либо в преступности, либо в так называемом «застое». Преступность выражает одностороннее преобладание норм-целей над нормами-рамками (во времена кризисов происходит всплеск творческой активности и всплеск преступности — одновременно). Застой, напротив, предстает как одностороннее преобладание норм-рамок над нормами-целями. Нормы-цели преобразованы здесь в повседневные установки, в «маленькие радости» обыденности.

В целом социальная наука, скорей, озабочена тем, как справиться со стихией стремления к успеху, с могучим бушующим над человечеством ураганом «воли к власти» и насилия. Р. Мертон (в ситуации американской действительности двадцатого века) выступает за умеривание норм-целей, за уменьшение честолюбия среди тех, кто может реализовать свои надежды на успех. Такая позиция еще более приводит к эскапизму, к уходу из сферы публичности.

Этим же настроением проникнута и современная отечественная литература, посвященная этике предпринимательства. Но она добавляет к анализу Мертона исследование перехода от ситуации застоя к ситуации, которую С. Говорухин назвал «криминальной революцией».

Рефлексия советской системы высшего образования показывает те обстоятельства, которые привели советское общество 70-80-х годов к застою и поддерживали его в этом состоянии. В середине ХХ века отечественная система образования была ориентирована по преимуществу на решение двух задач: 1) дать общие фундаментальные знания; [35] 2) сформировать профессиональные навыки. Что касается воспитания, то акцент делался на идейно-политическом, а не на духовном развитии. Воспитание высокой нравственности в элите интеллектуалов 25 оставлялось на втором плане 26. Это приводило к неразвитости и дряблости как норм-рамок, так и норм-целей. Воспитанные в ситуации сталинизма, советские интеллектуалы, с одной стороны, не имели достаточно четких и непреложных внутренних моральных принципов, которые не допускали бы, например, взяточничества, коррупции, лжи и т.п. 27 Этот недостаток внутренних принципов восполнялся жесткой репрессивной карательной системой. С другой стороны, советская идеология, осуждая идею частной собственности и частной инициативы, бичуя «спекулянтов», «закон джунглей» капитализма, капиталистическую конкуренцию, не воспитывала и установок на достижение предпринимательского успеха, на дерзание. Иначе говоря, нормы-цели также не были культивированы.

При переходе к рыночной экономике в 90-е гг. дряблость норм-рамок и норм-целей у отечественных интеллектуалов привела к растерянности и нравственному нигилизму. Поэтому бывшие советские инженеры и хозяйственные руководители часто оказывались не способными эффективно вести дела в новых экономических условиях. Столкнувшись с жесткой конкуренцией на мировом рынке, они стали либо систематически проигрывать в ней, либо легко, без всяких внутренних моральных запретов, переходили к криминальным, насильственным формам конкурентной борьбы. И дело было не только в том, что за годы изолированности от мирового рынка не сформировались традиция [36] и навыки участия в такой конкурентной борьбе, но и в том, что самые общие принципы, лежащие в основе конкуренции, не были прояснены. Между тем, именно эти общие принципы лежат в фундаменте культуры предпринимательства.

Снова во всей остроте выплыли на поверхность в постсоветское время основные противоречия между нормами-рамками и нормами-целями. В самом деле, предпринимательская структура, которая берет на себя высокие моральные обязательства, например, заботится об окружающей среде, не участвует в коррупции, очевидным образом оказывается в невыгодном положении по сравнению с конкурентами, менее озабоченными моральной стороной дела. Создается впечатление, что мораль и конкуренция исключают друг друга 28. Приходится преодолевать тот предрассудок, что конкуренция это проявление социальной стихии и хаоса, что это обнаружение зоологического «закона джунглей», «свойственного капитализму». На самом же деле, конкуренция это отнюдь не естественное явление рыночной стихии, а, напротив, искусственное (от слова — «искусство»!) произведение высокоразвитой человеческой культуры, вместе с демократией — хрупкий цветок цивилизованности хозяйства. Оно содержит в себе мощные механизмы согласования частных и общественных интересов. Поэтому этические принципы не противоречат, а глубинным образом соответствуют собственным задачам экономики. Успех в его конкретной типологии выступает как индикатор нормального или ненормального функционирования механизма конкуренции. От развития цивилизованной конкуренции, в конечном счете, выигрывает потребитель. Стремление к извлечению прибыли становится моральным благодаря наличию правил, которые нацеливают на общее благо независимо от конкретной мотивации действующих. Конкуренция осуществляется посредством игровых ходов, а мораль обеспечивается правилами игры 29. Иными словами, успех в рыночной конкурентной борьбе, целерациональный в замысле по своему типу, предполагает специфическую высокую культуру. Наивными были российские надежды на то, что эта культура придет в нашем бизнесе «сама собой». Пока мы видим, в лучшем случае, традиционный тип успеха в нашей экономике, когда руководители исходя из советских стереотипов, соответственно и действуют. Им часто кажется, что наиболее эффективный путь успеха это попросить каких-то дотаций от государства, выпросить у «лично знакомых» (и подкупленных!) чиновников [37] какие-то законодательные льготы. Этот традиционный тип успеха разрывается бурными дионисийными всплесками аффективного типа, развязыванием стихии насилия в самых нецивилизованных формах.

Для того чтобы сформировать высокую культуру целерационального типа успеха необходимо тщательно работать с элементами всего процесса достижения результата. На первом месте здесь оказывается проблема средств, но это уже тема особого исследования.

---

Подведем итоги и наметим некоторые перспективы. Успех, понимаемый как единство абстрактных целей и конкретных средств, оказывается сложным культурным феноменом. В частности, успех руководителя предстает как результат достижения им власти, которая также не может быть понята вне культурно-исторического контекста. «Скажи мне, как в ту или иную эпоху понимают успех, и я скажу тебе, что это за эпоха». Успех как феномен стиля оказывается базовым культурологическим, социальным понятием, обладающим эвристической силой.

Для понимания успеха как руководителя вообще, так и учителя и воспитателя, весьма эффективной оказывается Веберовская типология — выделение целерационального, ценностно-рационального, аффективного и традиционного типов. В каждом из этих типов налицо определенное соответствие целей-средств-результатов. Гармоничный успех преодолевает как квиетизм, (мол, «успех не важен!»), так и аморальную установку, что «цель оправдывает средства» и допустимо любое насилие.

В условиях надлома новоевропейской цивилизации, перехода от Нового к Новейшему времени радикально изменяется мотивация «воли к власти» у руководителя. Если традиционное общество и Новое время объясняли ее устремленностью к Абсолюту, то модернизм в условиях «смерти Бога» выдвигает на первый план материальные основания. Эти материальные основания выступают не только в качестве объяснения, но и оправдания отчужденной «воли к власти» и насилия. Гармоничное единство цели-средства-результата разрушается.

Уже в традиционном обществе были выработаны эффективные механизмы защиты от стихийной и часто разрушительной «воли к власти», — от стремления к успеху, превратившегося в самоцель, от стремления к насилию ради насилия. Античные апатейя и атараксия, преобразованные в современных условиях, могут быть важными средствами защиты от губительной «воли к власти» и должны быть взяты на вооружение в современной школе учителями, также как и современными руководителями вообще.