Фуко не занимается проблемами происхождения медицины, так же как неинтересно для него история понятия болезнь. Это печально, поскольку древнейшие нозологические трактаты (Гиппократ, Гален, Авиценна) могли и не быть трактатами по медицине в нашем понимании и даже могли не быть трактатами о болезнях вообще. Они могли представлять собой лишь описания некоторых аномалий существования человеческого организма.
Так или иначе, но подобные трактаты, как и медицина в целом, претендуют на некое знание о человеке. Причем древнейшим объектом рассмотрения медицины является человеческое тело.
[33]
Отметим ряд важных положений:
1. Тело дано медицине лишь будучи телом больным, поскольку о здоровом теле медицине сказать вообще нечего, и лишь болезнь позволяет медицине существовать. То есть оказывается, что живое и здоровое тело для медицины не существует вообще, поскольку медицина ничего о нем не может сказать, оставаясь при этом медициной.
Можно предположить, что тело представляется самым верным способом локализовать боль, то есть тело появляется в дискурсе лишь как место для обозначения и описания боли (Вопрос «Где у вас болит?» пришел на смену вопросу «Что с Вами?»), что, собственно и понимается под термином «локализация».
2. Возможна следующая интерпретация Фуко: «тело» и «болезнь» являются двумя дополняющими друг друга понятиями. То есть если мы определим болезнь как некоторую аномалию тела, то нам не удастся определить тело, но самое интересное в другом: если мы определим тело как место локализации болезни, то болезнь окажется неопределимой для нас.
Некоторые разговоры, в частности те, которые подразумевает Фуко, имеют своей целью достижение некоторого позитивного знания. Поэтому Фуко считает, что позитивный разговор о теле имеет своей целью попросту объективировать боль, то есть, в данном случае, сделать ее видимой и выговариваемой. Не исключено, что именно это он имеет в виду, говоря о «пространственном распределении и оречевлении патологии» (С. 11).
И уж коль скоро мы заговорили о телесности… Телесность, на мой взгляд, есть то, что дает возможность начать говорить о теле, то есть ввести тело в тот или иной дискурс. Или иначе, телесность — есть место для тела в дискурсе, то есть телесность определяет, когда о теле уместно говорить.
По словам Фуко, «для всякого конкретного знания необходима связь видимого и невидимого» (С. 12). Поскольку большая часть наследия Фуко посвящена тематизации проблемы «видеть и говорить», медицина является для него достаточно удобным примером локализации данной проблемы. Медицина — есть некое поле, где взгляд тождественен акту означивания, тело есть место, где образ тождественен слову, где о видимом можно говорить, тело есть всего-навсего лишь инструмент для говорения, то, что дает повод для [34] разговора, делая разговор возможным вообще. Это не значит, что говорить можно лишь при помощи тела в вокально-фонетическом аспекте, но тело есть некий алфавит, то, на что можно «наклеить» знаки («Взгляд — то, что создает индивида и делает возможным создание вокруг него рационального языка» (С. 15)). Заметим, «рационального», «позитивного» языка, то есть научного знания. И тут Фуко упоминает Аристотеля, говоря о его запрете на научное рассуждение об индивиде (С. 15). То есть Фуко попытался определить условия, при которых научное рассуждение (улавливающее, по-видимому, всеобщее) об индивиде стало возможным. Этим условием стало для него то, что он назвал клиникой. Знание Аристотеля было во многом знанием таксономическим, Фуко же заинтересовался, во-первых, новым типом научного знания, то есть знания, порожденного клиническим опытом, а, во-вторых, новым типом языка, делающим возможной речь клинициста.
Фуко произносит странную фразу: «эпоха разума отдалила нас от обычного языка» (С. 17). Интерпретировать ее сложно. Несомненно, что Фуко имеет в виду формирование языка науки, языка позитивного научного знания, сделавшего возможной науку как таковую. Однако особый интерес для Фуко представляет вопрос о некоторых качественных отличиях языковых практик, складывавшихся в европейской системе знания.
Медицина как наука о теле есть всегда некая интерпретация, по поводу которой Фуко придерживается вполне определенного мнения: «Комментировать — значит признавать, по определению, избыток означаемых над означающими» (С. 18). Применительно же к телу возникает следующий вопрос: есть ли избыток означаемого у тела как такового, то есть возможна ли медицина как интерпретация?
Если да, то тело нам дано не полностью, истина тела всегда скрыта, и для того чтобы ее открыть, тело нужно не просто препарировать, но разложить на мельчайшие составляющие, сделав тем самым тело доступным для умозаключений, но тем самым уничтожив его.
Если же медицина не интерпретация, то что же она тогда собою представляет?
Фуко тем не менее признает, что медицина есть интерпретация, поскольку болезнь никогда не является ощущением, но может быть лишь умозаключением, то есть фактически болезнь не дана, [35] но определена (С. 142). И чуть ниже (С. 143) Фуко говорит, что истиною тела — «существом означаемого» — является сердцевина болезни. На деле это означает, что медицина занимается лишь тем, что пытается ответить на вопрос: «Когда человек умрет?»
Фуко дает, таким образом, следующее определение клиники: «Клиника — это одновременно и новый срез вещей, и принцип их артикуляции в языке, где у нас есть обычай принимать язык за позитивную науку» (С. 20). То есть клиника, по Фуко, — есть способ смотреть на вещи (исследовать их) и способ о них говорить, забыв о влиянии способа говорения на сказанное. То есть клиника — это в узком смысле инструмент встраивания больного (аномального) тела в научный дискурс, и в широком смысле — она есть инструмент расширения дискурса, действие которого Фуко рассмотрел на примере медицины.
Когда мы говорим, что клиника организует взгляд, то под этим можно понимать то, что клинический дискурс медицины делает органы (и тело в целом) узнаваемыми. То есть клиника устанавливает критерии правильности употребления медицинских терминов при визуальном осмотре и дескриптивном описании тела. Пример — анатомический атлас, где каждый орган имеет точное название и канонический ракурс изображения при определенной плоскости сечения. И в то же время мы знаем, что атлас не изображает чьи-либо органы: он изображает органы как таковые, то есть в некотором смысле «идеи» органов. Именно благодаря атласу органы становятся узнаваемыми, хотя ни одного реального органа мы там не найдем, причем не только органа, но даже его изображения. Это напоминает первые опыты в области рисования, когда объекты изображаются без учета перспективы, узнаваемость приносится в жертву истинности изображения, точка зрения оказывается стертой с листа. Но при этом мы забываем, что искажения в процесс восприятия вносит сам якобы объективный способ изображения предмета, предлагающий нам нарисованный прямоугольник в качестве увиденного. Клинический взгляд фактически делает то же самое: он предлагает увидеть тело не как тело единое, но как расчлененный определенными плоскостями сечения объект анатомического исследования — тело больное.
Болезнь дает возможность рассматривать тело в качестве знака, причем именно в качестве знака, а не качестве одного из его [36] аспектов. Тело становится носителем симптомов-означающих, будучи местом локализации означаемого-болезни. Именно знаковая трактовка симптома и болезни, тела и аномалии дает возможность поставить вопрос об истине тела. Фуко сконцентрировал свое внимание на том, что клиническая практика распространила понятие истины на сферу телесности. Если наука интерпретации означающих подразумевает своей целью нахождение истины, являющейся постоянно уменьшающимся остатком избыточного означаемого, которое собственно-то и является условием возможности любой интерпретации, то в сфере телесности мы с неизбежностью сталкиваемся с целым рядом вопросов: есть ли избыток означаемого у тела, то есть существует ли возможность каким-либо образом интерпретировать симптом, значит ли он что-либо кроме самого себя. Фуко намекает также на призрачную цель клинической медицины: сделать значимым каждый симптом, а если точнее, то сделать значимым каждое изменение в теле, что эквивалентно рассмотрению самого видимого тела как совокупности бесконечного количества симптомов, распространенных по всей его поверхности. Всякое реальное тело, отличное от своего изображения представленного в анатомическом атласе, становится телом аномальным, скрывающим свою истину, подлежащим если не немедленному лечению, то, по крайней мере, внимательному изучению. Примеров тому можно привести множество, даже если и не говорить о попытках теории Ломброзо. Удачным примером является хиромантия, заставляющая говорить мельчайшие телесные подробности. Вопрос принципиальный для всей клинической практики: где граница между симптомом и индивидуальной особенностью тела? Что дает возможность связать образ тела и болезнь? Когда аномалия становится патологией? Для ответа на этот вопрос необходимо создание идеального языка о теле — клинического описания, поскольку неорганизованная речь тела о себе ничем не может быть остановлена. Взгляд не организованный клинически может говорить о теле бесконечно, то есть у тела всегда есть что сказать тому, кто его слушает, вся сложность в том, чтобы услышать то, что называется истиной тела.
Возможны две догадки: истина тела заключается либо в его индивидуальности, либо в его болезни. Весь вопрос в том, чего ради эту истину следует искать. Индивидуальность не требует и не навязывает своей истины сталкивающемуся с нею клиницисту, скорее, [37] индивидуальность не дает покоя безумцу (любовнику, поэту, маньяку). В отличие от индивидуальности больное тело становится отличной темой для разговора, или если угодно, пищей для сплетен и досужих вымыслов о собственной истине, организованной в размерности клинического взгляда, взгляда наблюдающего и сообщающего нам лишь то, что мы хотим увидеть или услышать. Фуко пишет об этом так: «Взгляд восстанавливал в своей высшей практике структуры видимого, которые он сам внес в свое поле восприятия» (С. 181). Непонятно, однако, действительно ли нашим идеалом является достигнутая тождественность бытия и текста, тела и его описания, достигнутая в опыте клинического взгляда. Клиника стала отличным инструментом обучения истине тела или, скорее, инструментом помещения тела в рамки определенной истины, вне которых тело просто не может существовать, и весь вопрос сводится лишь к выработке технологии получения истины. Технология эта заключается в выработке правил взгляда. От клинициста требуется не просто смотреть на тело, а производить осмотр, не читать и интерпретировать распространенные по телесной поверхности знаки, а исследовать места возможной концентрации симптомов, индивидуальность тела как плоти оказалась вытесненной типологией тела как места сосредоточения призаков-симптомов.
Следствием такого подхода становится рассмотрение существования живого тела лишь как одного из способов существования тела мертвого. Истина о теле живом полностью должна содержаться в теле мертвом. Именно тело мертвого ответит на вопрос: «В чем причина смерти?» Живое же тело никогда не ответит на вопрос: «В чем причина жизни?» Именно труп стал последней инстанцией истины в клиническом взгляде, несмотря на всю опасность, если не сказать порочность подобного положения дел. Фуко отмечает наличие некоторого противоречия в восприятии следов болезни, оставленных ею на трупе: трудно отличить следы болезни от последствий прекращения жизненных процессов. Труп мало что может прояснить, он может только запутать. Поэтому патологическая анатомия стала продолжением клиники: клиника мертвого тела стала учить смотреть на трупы в рамках сложившейся клинической практики рассмотрения тел болезни. Такой тип патологической анатомии стал возможным только в силу изначально установленного подобия между больным и мертвым телом, причем подобие это, по мнению [38] Фуко, не было выведено экспериментально. Истина трупа стала подтверждать истину болезни, что лишний раз говорит нам о том, что о здоровом теле медицина ничего сказать не может. Можно ли представить себе труп здорового человека? Но если он был здоров, почему же он тогда умер? И к молчаливой радости патологоанатомической части клинической медицины положительного ответа на этот вопрос быть не может. Ведь если бы врач столкнулся с таким примером внезапной и беспричинной смерти абсолютно здорового человека, то этот факт показал бы, что медицина во всей своей сущности бессильна, поскольку здоровый человек не должен беспричинно превращаться в труп, а медицина НЕ МОЖЕТ установить причину смерти. В лучшем случае патологоанатомия предлагает истину нормального, здорового тела частями, органами, членами, не говоря ничего о самой жизни и причине ее конца.
Клиническая медицина и патологоанатомия в частности предлагают говорить о теле особым образом. Задачей речи о теле становится максимальная обратимость речи и образа. Дискурсивное описание должно максимально соответствовать визуальному образу индивидуального проявления болезни с тем, чтобы в другом индивидуальном случае болезнь была бы неминуемо узнаваемой, причем узнаваемой при помощи образа восстанавливаемого с помощью текста. Задача чрезвычайно непростая (можно даже сказать, что она в чем-то сродни задаче поэтической), если учесть, что в каждом наблюдаемом клиникой случае переплетается индивидуальное и всеобщее. Можно попытаться предположить, что клинический взгляд, порождающий клинический текст, позволяет увидеть всеобщее в каждом индивидуальном, или, скорее, изгнать индивидуальность из образа (в отличие от случая поэтического, когда элиминированным оказывается всеобщее).
Добавить комментарий