Когда «перестройка» постепенно к концу 80-х приобрела характер общественно-политического кризиса СССР, стало понятно, что политический режим имеет совершенно смутное, если не прямо превратное представление о социальном базисе своего существования. Можно было бы сказать, что он пожал плоды презрения к точному социальному знанию, невнимание к развитию социологии, особенно в ее эмпирической и критико-аналитической форме, из-за чего в кризисный момент оказался лишенным точной информации и ясного понимания социальной структуры общества, процессов в нем происходивших, вопреки понимаемым политическим решениям. Конечно, в стране отсутствовала профессиональная социологическая служба. Имелись и социальные сферы и социальные проблемы, на исследование которых существовали ограничения или прямые запреты. По объему добываемой социологической информации наше обществоведение значительно уступало западным исследованиям.
Но только этими обстоятельствами не объяснить всей сути сложившейся научной ситуации. Не следует забывать того, что в области общественно-идеологических проблем существовала ситуация, которая в коренном смысле дезактуализировала само значение эмпирических исследований общества. [14] И даже виднейшие представители социальной мысли СССР считали модель американской социологии неприемлемой и слабоэффективной. В указанной модели решающее звено занимал уровень фактологии, неимоверно развитой техники и практики частных и детализированных социологических анализов и измерений, не работавших на развитие широкой социальной теории. Считалось, что эмпирия парализует теорию, сбор фактов становится самоцелью и не оправдывает затрачиваемых усилий.
В 60-е годы широкую известность получила дискуссия о статусе социологической теории. Были выделены три ее яруса. Теории нижнего уровня, прямо вырастающие как обобщение эмпирически однородных социальных фактов; теории среднего уровня — сфера обобщений которых предполагала более широкую и разнородную социальную сферу и наконец, теории высшего уровня, к которым собственно и относится название социальной теории in sensu stricto. Считалось, что западная социология устроена так, что в ней решающее значение имеют социальные теории первого и среднего уровней. Но она или весьма осторожна или бессильна в производстве теорий высшего ранга. Ей вменялось методологическое бессилие, концептуальное бескровие, отсутствие должных научно-мировоззренчес-ких предпосылок для построения универсальной теории общества. Посему она обречена копаться в мелочах эмпирии, добывая полезные и ценные факты, но не имея возможности дать им надлежащее научное толкование. [15] Все то, что американская социология, как высшее выражение этой эмпирической тенденции, способна была дать советской социальной мысли, воспринималось с недоверием, если не более. Говоря об этом, мы не желаем вдаваться в малопродуктивный обличительный разговор о доктринерстве нашей общественной мысли до 90-х годов, и не имеем намерения объяснить все идеологическим диктатом. Те, кто подвергали критическому рассмотрению западную социологию и констатировали ее эмпирическую односторонность, боязнь смелых теоретических обобщений, недоверие к категориальным построениям, делали это не в угоду идеологической установке, а вполне осмысленно и аргументировано. Идеологизм сказывался в других аспектах критики и отношениях к западной социологии. Им ясна была гипертрофия эмпиризма. Но преодолеть ее оказалось легче, чем идеологический паралич.
Итак, мы представили одну модель социологии. Именно в ней была получена теория «среднего класса» — сердцевины нормально организованной, стабильной, самоподдерживающейся социальной системы.
Вторая модель представляла собой организацию общественной науки, основанную на не прямо противоположном начале. Основой ее мыслилась универсальная социальная философия, аккумулировавшая в себе в «снятом» виде предшествующий общественно-исторический опыт и научную методологию. Именно она [16] раскрывала горизонт социальной практики и делала возможной саму прикладную социологию. Последняя действовала не наобум, а строго ориентированно, исходя из заранее данного представления о важной и неважной сферах социального опыта, о значимых и незначимых социальных фактах. В этой перспективе социологические исследования представлялись не самоцелью, а подходом к социальному материалу, верифицирующему теоретические представления, которые хотя и считались выросшими из социальной практики, но неким иным способом, нежели тот, которого касается эмпирическое исследование. При этой ситуации почти правилом было, что проводившиеся исследования социальной структуры общества разительно совпадали по своим результатам с уже существующими представлениями. Мы опять избавим себя от соблазна вдаваться в запоздалое насмешничание над этой ситуацией. Внимательный взгляд философа науки заметит за облачностью пристрастных и конъюнктурных обстоятельств проблему куда большей теоретической значимости, нежели это видится расхожему критиканству. Как бы то ни было, в этой модели превалирование теоретико-идеологического уровня над эмпирически-конкретным вело к тому, что социологические исследования постоянно наталкивались на тесные границы теорий, которые уже «знали главное».
В социальной науке конца 70-х и в 80-е годы господствовало представление, что наше общество идет [17] к социальной однородности. Границы между социальными группами-классами — имеют тенденцию размываться, стираться, в результате чего, при благоприятных идеологических факторах, усиливается сплоченность общества, солидарность его членов на основе гармонизации и совпадения интересов и социальных целей. Этому процессу содействует рост благосостояния, повышение образованности и общего культурного уровня, изменение характера трудовых процессов (содержание труда), стирание границ между отдельными видами труда, между образом городской и сельской жизни и т. п. Нет нужды особенно подчеркивать, что эти характеристики социальной динамики имели политические и идеологические мотивации. Но только ли на них строилась подобная теоретическая модель? Общество, конечно, представляли научными средствами таким, каким оно рисовалось в воображении правящих тогда сил. Но воображение этих сил было лишь частью более пространного и мощного по своей силе социологического воображения, господствовавшего в общественном сознании. Проблема заключалась в том, насколько мощи воздействия этого воображения доставало для определения конструктивного поведения в сфере социально-политических решений, для согласования его постулатов и ценностей с прозаическими эффектами повседневности. Конечно, социальная политика предыдущего периода имела много продуктивных аспектов. Но ее эффективность во все возрастающей степени [18] парализовалась эффектами, сопутствующими всякому типу централизованных, жестких и силовых способов решения проблем, которым адекватны прямо противоположные технологии организации социального поведения. Углублялась пропасть между коммунистический политико-идеологической элитой и обществом, затухала социальная самодеятельность, которую манифестировали призрачные искусственные формы и символы, росла бюрократизация. Непосредственность социальных связей заменили ее отчужденные формы. Понятие «трудящиеся», консервативное само по себе и неадекватное для обозначения большей части социально-активных членов общества, закрепилось как определение общества более высокого ранга: «советское общество трудящихся», каковым оно как раз и не было. Парадокс состоял в том, что радикальное изменение ситуации было необходимо, но оно оказывалось и наиболее опасным социальным решением. Так бывает всегда: решительные меры или слишком преждевременны или слишком опаздывают. И никто не знает, когда и в какой степени они уместны.
Практика перешла в радикальное преобразование социалистического порядка. Спустя семьдесят лет запоздалая контрреволюция настигла свою революцию.
Одну из причин краха прежнего режима можно усмотреть именно в том, что он имел фиктивное основание, строился на общественной базе, которая с некоторых пор стала жить своей [19] собственной жизнью, и, в конце концов, отказала ему в своей поддержке.
Утверждающийся новый политический порядок неизбежно должен был обратиться к вопросу о своей социальной базе. Принятые им ориентиры развития, обеспечения стабильности и необратимости происшедших изменений, наконец, социальный опыт развитых демократий подсказывают, что таким гарантом может служить социальная среда, параметры которой установлены не априорной социально-философской доктриной, а естественным процессом социально-философской эволюции общества ХХ века. На языке западной социологии она названа средним классом. Итак, содержанием социальной программы нового режима отныне становится технология создания среднего класса и расширение его численных границ. По социальным показателям его жизни определяется социальная диагностика общества в целом, на какие бы шокирующие отклонения от нее не указывали его критики. Что же это за социальный слой, кто в него входит, существует ли он в современной России хотя бы в зародыше, в предпосылке, а если нет, то возможен ли?
Вопросы эти уже породили исследовательский интерес, принесший некоторые результаты. Но они значительно скромнее размеров того скепсиса, который еще превалирует на сей счет.
Скептики утверждают, что научные рассуждения на этот счет пока безосновательны и даже бессмысленны. Покамест [20] рассуждая о желательности среднего класса в России, пользуются не автохтонными аргументами, а заимствованиями: говорят о российской действительности в терминах теории, развившейся на совершенно ином социальном опыте. Насколько правомочен такой подход? Очевидно, что для режима серьезных и с длительной перспективой исследований, а не для фазы «затравки», он малоконструктивен. Необходимы конкретные исследования собственной динамики. А она доныне обнаруживает две тенденции: обнищание основного социального контингента и растущая социальная поляризация. Как ни странно, это положение вещей более удачно можно описать языком классического марксизма, чем современной социологии. Но возможно это поверхностное впечатление, а скрытая тенденция иная? Следовательно, ее надо скептикам убедительно продемонстрировать. Если у России возможно реальное будущее, то эти тенденции должны быть остановлены.
Следует обратить внимание на то, что средний класс сформировался в тех обществах, которые гомогенны в этническом отношении или компактны настолько, что этнические и религиозные отличия в своем разрушительном эффекте надежно контролировались и длительное время оставались маргинальными, фоновыми социальными отношениями. Такие общества отмечены преобладанием в своей ментальности конструктивным разумным прагматизмом, [21] не принимающим радикальные проявления любых социальных притязаний.
В нашей стране, лишенной в нынешнем ее виде органической социальной связи и определяемой в значительной мере детерминантами политического происхождения, имеются ли предпосылки единого среднего класса? Пока мы видим более выраженную динамику обособления, особенно по этническому признаку. Следовательно, требуется некая особая мера социального времени в пределах которого, возможно, снимется острота обособляющих тенденций и скажется унифицирующий социальный эффект. Им на смену должна придти социальная политика создания таких социальных структур, в которых основную массу должны составить люди обеспеченные в удовлетворении своих основных притязаний и потребностей, имеющих надежные гарантии стабильности своего существования и претендуемого улучшения благополучия. Их мировоззрение можно было бы определить как консервативный оптимизм.
Добавить комментарий