Мы все обладаем одним неприятным свойством - стареем. Стареем по-разному: кто-то внутренне, кто-то внешне. Один - духовно держится долго, пребывая в фазе действия яркого воображения, острых ощущений, красочных переживаний, отчетливой памяти и душевной бодрости, - то есть, сохраняя все основные свойства молодости. И только тело его неотвратимо запечатлевает на себе все свидетельства скоротекущего времени. Иной, наоборот, сохраняет все телесные признаки здорового, расположенного к долгой физической жизни, существа. Время как бы забылось, не произвело над ним положенную разрушительную работу. И только соприкоснувшись с подобным трансцендентальным субъектом в общении, обнаруживаешь, что это вовсе не так. Не затронув оболочку, время изрядно потрудилось над его душой. Странно, что столь всемогущему времени сплошь и рядом недостает мощи производить свою уничижительную работу равномерно над обеими статями человеческого существа.
Не берусь судить, какую старость - душевную или телесную - предпочесть. Нахожу их обе скверными как все, что не находится во внутренней гармонии. Стадии жизни души и тела должны совпадать… И все же есть люди, живущие в каком-то смысле вне времени, или, лучше сказать, на которых время сказывается не разрушительным, а творческим действием. Оно сообщает наружности свойства не старения, а созрелости тех физических задатков, которое молодой организм как бы задерживал, не пускал в рост, но в них-то и заключалось все телесное своеобразие организма. Устанавливается надлежащая полнота, округлость головы, лишенной из-быточных волос, и кожные складки лица образуют законченность, предназначенную для полного и несомненного выражения внутреннего мира и характера человека, которому они принадлежат. Походка становится ровно такой, какая и нужна, чтобы нести тело с той предназначенностью, к которой оно и замысливалось при зарождении. Сходные совершенства достигаются и в духовной жизни. Если
и слабеет чувственная сфера, то ровно настолько, чтобы дать возможность занять мысли надлежащее ей место, которое по молодости лет было отдано излишним переживаниям. Не испытывая теперь неудобства от остроодностороннего развития молодого тела с его беспокойными и неутолимыми вожделениями, мысль в благородной неспешности развивает свою силу и способность, вовсе не подавляя благородные черты характера, смягчая лишь резкости темперамента. У таких людей тело умно и добро, а мысль телесно тепла и полновесна. Много ли их - сосчитать не берусь. Но одного я определенно знаю. Это Ярослав Анатольевич Слинин, вошедший в эту фазу согласно бытию своего тела и духа и справляющий свое 70-летие.
Мое знакомство с ним длится с 1966 года, когда я в статусе аспиранта кафедры логики стал более тесно прикосновен к жизни этого неповторимого элемента философского факультета. Старейшая из всех кафедр факультета, она, в отличие от других кафедр никогда, с момента возникновения, не переживала потрясений и реорганизаций, какие выпали на долю всех остальных. В ее судьбе отразилась особенность самого ее предмета - логики, о которой еще и Кант утверждал, что она не имеет истории, утвердившись в совершенстве с самого момента своего создания. Я думаю, что эта мысль верна, вопреки тому, что возникновение знаковой modern logic выдавали за революцию в этой науке. Конечно, сейчас на кафедре учат кое-чему сверх того, что преподавали сорок лет тому назад. Но это изменение произошло как-то так, что его толком никто и не ощутил. Всякую революцию можно превратить в эволюцию, хватило бы ума и терпения. Вот и иллюстрация под рукой. Приход на кафедру Я.А. Слинина должен был знаменовать некую решительную инновацию, готовность логики откликнуться на запрос жизни и требования новых наук. Он пришел учить кибернетике. Теперь редкие памятливые зануды помнят об этом. Но дело не было поставлено с толком, и курс вроде «введения в кибернетику» вскоре исчез из расписания. Он еще обозначен во вкладыше моего диплома, но думаю, в последующих выпусках он уже не значится.
Глядя на нынешнего Ярослава Анатольевича, симпатичного мне во всем, - в своих наружных чертах и свойствах характера, я его вижу таким же и во все предыдущие годы. Тот совершенный образ, которого он ныне достиг, затмил или отодвинул в сторону все иные зрительные представления о нем. Не сверялся, разъяснил ли он этот эффект в своей книге о трансцендентальном субъекте. Может быть, такой закон есть, по которому образы недозрелых фаз жизни человека упраздняются для воспринимающего сознания в восприятии его совершенного состояния. Я вовсе не уверен, что вообще имею основание для каких-то определенных высказываний о нем. Конечно, он один из умнейших людей, которых я встретил в своей небогатой на человеческие открытия жизни. Этот факт с аподиктической определенностью утвердился в моем сознании с момента, когда я его узнал. Но вот и вся определенность.
Конечно, по типу своей индивидуальности он не был предопределен к узко профессиональной деятельности, будь то логика или что-то иное. Я не мастер определять конституцию чьего-то ума. Выскажу в данном случае только несколько осторожных наблюдений. Не знаю, что побудило его заняться логикой, - предметом, которому он заведомо не мог посвятить всего себя, в отличие от таких корифеев этой науки, как И.Н. Бродский и О.Ф. Серебрянников, для которых все иные занятия были случайными отвлечениями от логики, тогда как у Ярослава Анатольевича все обстояло наоборот. Но он все же обладал достаточной степенью дотошности, терпенья и настойчивости, чтобы обрести солидные позиции в ней, особенно в той теме, разработкой которой он занимался, - модальной логике.
В те 1960-1970-е гг. многие тешились надеждами получить «свои результаты» в различных формальных головоломках, замахиваясь иной раз на «существенно новые результаты», обычно оказывавшиеся технической косметикой того, что бывало уже сделано в математической логике профессионалами, или огорчительным недоразумением. Ярослав Анатольевич шел иной дорогой. Он с щепетильной основательностью и детализацией изучил все основные системы модальной логики, дал их описания и предложил классификацию, настолько удобную, что на его работу постоянно ссылались или к ней обращались за надлежащей справкой. Чего же более?
Я не раз замечал проявление этой особенно интеллектуальной работы юбиляра. Он ничего не делал и не делает доныне наспех, наполовину, неосновательно. Оппонируемую диссертацию, какой бы вздорной и толстой она не была, он дочитает «от доски до доски». Прочтет он так же основательно и любую книгу, если в этом есть нужда или он имеет обязательства. Иной раз кажется, что чем скучнее творение, тем более он решителен одолеть его. Есть такой род литературы - жития святых. Среди них имеются несомненные литературные шедевры, и в стилистическом смысле и содержательно занимательные. Когда-то под названием «Четьи-Минеи» они были весьма читаемы в Древней Руси. То ли склад у русского ума был согласован с этим жанром, то ли Русь скудна была книгами. Но сейчас прочесть подряд сотни однотипных, клишированных житий - сущее изнурение духа и плоти. Положа руку на сердце - скучный род литературы, даже в обработке св. Димитрия Ростовского, пожалуй, лучшей из всех существующих. Каково было мое удивление, когда я узнал, что, кажется, в 1970-е гг. он с методичностью, помесячно, прочел весь их необъятный свод. Признаюсь, я был душевно смущен и, помнится, внутренне посрамлен. Я не знаю, есть ли книги, прочитанные им наполовину. У меня теперь почти все такие. У Ярослава Анатольевича немалая библиотека. И каждая ее книжка была завернута в пленку. Для сохранности. И нет в них помарок. Не знаю - каков порядок теперь. Думаю, что тот же. Это свойство характера, и оно говорит о многом: за внешним благодушием и мягкой наружностью скрывается упорство и сильная воля.
Сейчас Ярослав Анатольевич ведет курс истории логики. Не могу сказать, что он представляет собой в целостности, но совершенно уверен: те сведения, которые им сообщаются, основаны на источниках, аргументированы фактически и текстуально. Выдумок или того, что многие, скрывая их и свое невежество, именуют интерпретациями, в этом курсе нет. В старом языке было слово «начетник», «начетничество». Если кто его ныне и употребляет, то только в бранных случаях. Но это слово имело и хороший смысл, обозначая начитанного, знающего текст, источник мудреца. Оно приложимо и к нашему юбиляру.
Разговор с ним - одно удовольствие. Свободная речь, остроумие, ирония и другие исчезающие признаки культуры речи и речения у него представлены сполна. Трудно сказать, чего он не знает в той области, к которой мы относим себя, и часто безо всякого на то права. Он одним из первых вошел в нестандартную сферу русской философии. Это еще в 1960-е гг., может быть и ранее. Помню, однажды Иосиф Нусимович Бродский с торжественной значительностью мне, аспиранту, изрек: «Ярослав Анатольевич знает все отрицательное богословие». Я, признаться, понятия о нем не имел после стандартного курса русской философии, - думаю, как и мой собеседник, - но многозначительно поджал губы.
Не знаю для чего, но он задался целью прочесть всех литературных нобелевских лауреатов. Надо будет справиться у него, как обстоят дела, но достоверно, что он их всех помнит и по годам присуждения, и за что дана премия.
Питает он склонность к странному, необычному, шокирующему, экстравагантному и эксцентричному - в одежде ли, в манерах, в роде деятельности, в творчестве. И не страдает недугом традиционализма, верности святорусскому преданию. Возможно, слишком русское вызывает в нем брезгливость или идиосинкразию. В его публицистике это заметно. По этим свойствам своего вкуса он любопытен к модернистским новшествам в искусстве и терпим, может быть, излишне. Он даже в них, кажется, разбирается. И при всем том он старомоден: в быту, в одежде, в навыках жизни. Не думаю, что он вечерами «гуляет» по Интернету, не сохранилось в памяти моей - владел ли он пишущей машинкой или каким-то иным техническим новшеством нашей работы.
Мое же отношение к Ярославу Анатольевичу построено на смеси удивления и уважения. Удивляет его талантливость, раскрывающаяся во времени. Он один из немногих, кто изумительно владеет словом, русской речью. Не вычурной, не снабженной бессмысленными риторическими фигурами и отполированной литературщиной. Его речь - и устная, и на письме - спокойная, ясная, слегка обытовленная, слегка простецкая, но определенная и легкая. Я знаю, он ценит гениев-стилистов русской литературы: Н.В. Гоголя, В.В. Розанова, А.М. Ремизова, А. Белого - и сам отмечен хорошим литературным стилем.
Обращение его к публицистике, причем очень острой, со смелостью в выражении своей позиции по щекотливым темам, стоит особого замечания, на которое я отважиться еще не готов. Но даже беглое знакомство с мыслями, содержащимися в уже опубликованных очерках, позволяет утверждать, что мы встречаемся с публицистом, имеющим, как говорили в журналистике позапрошлого века, тенденцию, причем, не щадящую выпестованные чувства величия, достоинства, особой миссии, открывающей мировому человечеству иной вид на будущее, чем строящая нашу событийную душу глобализация. Ничего, говорит он, хорошо можно жить и в ней. Даже очень хорошо.
Один мой старинный приятель нашел, что персонаж «Трансцендентального субъекта» - некий прогуливающийся по Невскому «профессор С.», которого автор книги то узнает, то нет, это - я. Как внимательно я ни просматривал места, касательные «профессора С.», ничего, относящегося к моей персоне, как и вообще к любой живой личности, я не нашел.
Хочу надеяться, что кое-что из набросанного в этой заметке относится к личности Я.А. Слинина, и будет за ним признано даже менее проницательными, нежели мой добрый приятель, читателями, хоть как-то знакомыми с юбиляром. Тем мое авторское тщеславие будет вознаграждено сполна, останется только извиниться перед автором «Трансцендентального субъекта» за возможно невольно вызванную досаду.
Добавить комментарий