Говоря о специфике указанных понятий, следует прежде всего иметь в виду то противоречие, что разработаны эти понятия преимущественно на основе европейской цивилизации, а применяются [189] к другим цивилизациям, в данном случае к Российской. Под понятием «социальный кризис» подразумевают специфический способ разрешения противоречия в рамках данной социальной структуры, не влекущий за собой разрушения этой структуры, но подразумевающий ее усложнение. Понятие «социальный кризис» поэтому предполагает способность данной структуры к такому развитию.
Понятие же «социальной катастрофы» предполагает прежде всего именно разрушение данной социальной структуры и как правило в силу внешних, не обусловленных имманентными социальной структуре причин, хотя они вполне могут быть имманентными сверхсистеме мировой цивилизации.
Именно с этой точки зрения следует подойти к цивилизационной специфике понятий кризиса и катастрофы в России, петровскую форму которой К. Маркс не без оснований назвал квазицивилизацией.
Прежде всего следует отметить ту противоположность цивилизации России не только к так называемой европейской (в терминологии О. Шпенглера: античной, магической и фаустовской), но и ко всем остальным, т.е. к азиатским (китайской, индийской, ближневосточным) и мезоамериканским. Если от Европы Россия отличается тем же чем Азия, т.е. доминированием государства над обществом, а не наоборот, то от Азии она отличается прежде всего отсутствием автохтонной и развитой традиции, ритуала и морали, заменяющей здесь право, так и отсутствием развитой самодеятельности народа (за исключением ХI-ХIV, и ХIХ (начала ХХ веков). Правда, если подойти к ней не с точки зрения процивилизационных концепций Шпенглера и Тойнби (которые не включают державы Великой степи в число цивилизаций), а с точки зрения антицивилизационной концепции Л.Н. Гумилева, то ее можно отождествить с Великой степью, как ее истоком и конечной целью, как то и делали евразийцы, но в действительности культуры кочевников равным образом можно считать протоступенью любой древней цивилизации и проблема состоит не в том, что Русь вышла из Степи, а в том почему она недалеко от нее ушла.
Если согласиться с концепцией А.Л. Янова, то спецификой России является симбиоз, точнее паразитарная антисистема деспотического государства с протогражданским обществом, порождающая циклическое движение от кризиса к деспотизму и от него [190] обратно к кризису: гражданское общество не способно полностью развиться и господствовать, а деспотия не может закрепиться более чем на поколение, и способна лишь разрушив плоды предшествующего развития вернуть движение к исходному пункту. Что касается исходного пункта и условий начала этого движения (по Янову — с опричнины), то здесь с автором можно не согласиться, но что касается самой цивилизационной модели, то как кажется, Янов достаточно точно фиксирует амбивалентность российской цивилизации, то, что она не сводится исключительно к фасадному полудержавному-полугражданскому обществу, но принципиально неустойчива, периодически выпадая через анархию в осадок варварства. В этом смысле и следует, как кажется, ставить вопрос о специфике российских кризисов и катастроф.
Бесспорно кризисы присущи российскому обществу как и всякому другому, вопрос лишь в том всегда ли собственно общество присуще российской цивилизации, и собственно ли обществу присущи эти кризисы или преимущественно государству? Конечно можно привести в пример борьбу князей и городов в Киевской Руси ХI-XII веков или медный и соляной бунты XVII века, но если первый случай действительно выходит за рамки предложенной модели, поскольку борьба была инициирована именно городами, то во втором это был не кризис внутри народа, а кризис созданный именно государством. Подавляющая часть социальных кризисов в России, что яснее видно именно в ХIX веке, была именно такими кризисами отторжения государевых реформ порабощенным обществом: уложение Екатерины II, освобождение крепостных и особенно отруба Столыпина, вторая же их часть была социальной рецепцией «дворцовых переворотов» — европейски образованное государством меньшинство решило, что и оно может силой не считаясь с мнением народа навязать ему свои идеалы, и хотя здесь действительно была борьба государства и оппозиции — последняя лишь передразнивала государство. Собственно европейский социальный кризис именно потому и не мог иметь место, что подавляющая часть народа не только оставалась в первобытности, но еще глубже вгонялась в нее требованием новых и новых средств государству и порожденному (и в конечном счете списанному) им «обществу».
Что же касается социальной катастрофы, т.е. говоря словами Чаадаева, того «страшного урока» ради одного которого [191] и создана Россия (хотя далеко не она одна, даже лишь по параметру жертв можно привести Китай в древности и в Новое время, Латинскую Америку в испанский период), то она в России неизбежно и закономерно играла и может еще играть функцию социального кризиса в верхушечно-безгласной (безличной) общности. Возникая каждый раз, когда исчерпаны все ресурсы аморфнополупервобытной преднации (после сталинской индустриализации это теперь идеальный люмпен-пролетариат), она сметает все надстройки почти европейского государства и все следы общества возвращаясь к исходному пункту.
Возникает естественный вопрос — есть ли выход из этого порочного круга. Выход конечно не только есть, но и всегда существовал: проблема лишь в том способны ли мы им воспользоваться. Два принципиальных отличия ситуации конца XIX (начала XX века от начала ХХI в том, что Россия более не представляет опасного конкурента Европе и Америке, а мусульманские страны вновь представляют. Проблема состоит в том нужна ли Россия — такая как она есть, а не как нам хотелось бы ее видеть мировой — читай европейской цивилизации — как бы это ни не нравилось — другой нет. Россия давно — по меньшей мере с Колумба не нужна Европе в качестве моста в Азию, с тех же времен она не нужна ей в качестве антиварварского вала (ее скорее саму всегда воспринимали как Татарию), но если она не нужна ей в качестве торгового и как правило военного партнера — она все более будет нужна Европе в качестве переводчика с европейских ценностей на мусульманские (точнее ваххабитско-талибские), поскольку единственное что ценится Европой в российской цивилизации — русская литература XIX века. Проблема лишь в том способны ли мы понять, что на дворе действительно XXI, а вовсе не ХIII век и способны ли мы предложить ему действительно что-то нужное именно ему и именно свое.
Добавить комментарий