Der Fall Рабинович, или Вадим Львович как Dasein

Имя его веселит. Вслушайтесь только: Вадим Львович, / Рабинович. То ли «во поле березка стояла», то ли «семь сорок…». Это не просто рифма, стихотворение, верлибр. Это имя философа, сделавшего поэзию своей судьбой, а судьбу поэзией.

Что необходимо о нем сказать? Что вообще можно сказать о хорошей песне, спетой сердцем, или удивительной актерской игре, заставляющей плакать и смеяться? Такого рода слова все равно не раскрывают сути вещей. В.Л. — блестящий философ и культуролог, ставший таковым, мало следуя тонкостям дискурсов философической учености, точнее, не ставя себе задачи «овладения» ввиду малой продуктивности подобной задачи. А главное — нашедший себя в ясном ощущении необходимости состоятся без помощи всепоглощающего, порой абракадабраподобного, понятийного стандарта. То есть решив главную задачу, которая по плечу только избранным — создать свой стиль и метод философствования.

И он изваял свой язык и стиль. Этот язык и этот стиль выдают такую меру таланта, за которой любые определения (философ, культуролог, филолог и даже поэт) теряют обычный смысл. В отечественной гуманитаристике вообще-то не так много имен, претендующих на подобный синтетический взгляд на природу вещей. Не буду сравнивать В.Л. с великими современниками, это просто ни к чему. Но одно сравнение уже много лет у меня в голове. Если вообще позволительно говорить о каких-то параллелях, то близким Вадиму Рабиновичу образом в истории отечественной ментальности двадцатого века может быть великий Соломон Михоэлс, голос которого — даже в отсутствие почти не сохранившегося видеоряда, запечатлевшего магию игры гениального актера, — пронзает сразу и навсегда. (Вот уже слышу и реплику самого В.Л., иронично и остроумно, язвительно и вообще непонятно как ставящего меня на место в моих высокопарных измышлениях. Пусть, не отрекаюсь. Знаю, что уж точно не сочтет за невнятную лесть).

Случайность встречи с этим человеком-праздником более десяти лет назад стала для меня, и не только для меня, отсчетной точкой в той линии судьбы и поведения в науке, которая не всегда на поверхности и от этого так щемяще необходима.

До этого был миф: маститая «Алхимия…», написанная мэтром, химиком по образованию, который знает все. Для многих из нас, студентов семидесятых, интересующихся не только и не столько официальным марксизмом, эта книга стала своеобразной путеводной ниточкой в той игре, в которой и делается истинная философия. О ней шепотом, хотя и почтительно, упоминали на лекциях по ленинизму. Ах, алхимия, оказывается, не яма загнивающего средневековья, а совсем наоборот! Неужели!? И вообще средневековье, оказывается, было! И философия средневековая была! Не может быть…

Помню, как нам, студентам-вечерникам, читали курс средневековой философии. Один очень известный профессор закончил изложение античности где-то на Аристотеле и Эпикуре, сказав при этом, что неоплатоников, а еще средневековье нам прочитает следующий профессор. Пришел этот следующий и начал прямо с Ф. Бэкона, а на наш недоуменный вопрос сказал: «Как!? Разве вам не прочитал это тот первый!? Ну что ж, сами, сами…».

Конечно, мы были с усами. Но помогали нам их отращивать такие вот почти недоступные для нашей ленинградской глубинки Вадимы Львовичи, Ароны Яковлевичи, Сергеи Сергеевичи и другие честные ученые, средневековья не убоявшиеся.

Не знали мы тогда и жуткого в своем всезнайстве слова «культурология», но чувствовали, что истина где-то рядом: просто надо меньше доверять внешне-поверхностному смыслу слов. А больше поступкам и книгам. И слову внутреннему, не всегда слышимому. Знать, что есть истинные знатоки культуры, для которых понятия-определения того, что они делают, вообще вряд ли возможны. Для них, этих далеких пока еще от нас Бахтиных, Гуревичей, Аверинцевых, Лотманов, Гумилевых, Рабиновичей мы набирались ума, чтобы в конце концов стать чуть ближе, а потом уже и претендовать на статус учеников. Как поет Б.Б. Гребенщиков, «…знаешь, небо становится ближе с каждым днем». Кажется, становилось.

И не случайным потом, уже к началу девяностых, в работах В.Л. состоялось новое переоткрытие европейского текста Исповеди, приближающее нас к Августину и Абеляру, Алкуину и Франциску Ассизскому как к нашим современникам, постигающим все те же загадки бытия, кажущиеся порой неразрешимыми. Ведь это было предчувствие: всем нам пора подумать о покаянии, и если нет в душе надежды на исповедальное слово, то нет и надежды на будущее. Эта мысль сегодня так же актуальна, как и всегда. В.Л., наверное, первым напомнил нам об этих корнях культуры и показал, что бытие исповедального слова не зависит от религиозных предпочтений и амбиций. Оно либо есть, и тогда ты человек, либо же его нет, и тогда ты никто. Даже не «тварь дрожащая», даже не «право имеющий» — просто никто.

Библейские, евангельские мотивы, переплетенные с глубинным пониманием проблем русского модернизма и андерграунда (В.Л. всегда настаивал на этом рычащем «р» в слове «андерграунд» — это Рабинович. Удивительный поэтический энциклопедизм в сочетании с мягкостью и даже застенчивостью собственного поэтического слова — это тоже Вадим Львович. А уж гармоническое сочетание жизнеутверждающего виталогического дискурса с танатологическим — это уже Вадим Рабинович в квадрате. Он вообще парадоксален той степенью парадоксальности, в которой, собственно, только и проявляется истинная чистота стиля.

Сегодня это уже история, но именно Вадиму Рабиновичу обязаны питерские молодые ученые начала 90-х годов открытием трех серьезных направлений научной работы. Во-первых, он участвовал в создании Санкт-Петербургской ассоциации танатологических исследований, которая одной из первых в нашей стране вывела на уровень серьезного философско-культурологического дискурса разговор о проблеме смерти и умирания в культуре. А дело это было не простое, вызывавшее, в частности, отчаянный гнев генералов от философского ведомства (между прочим, перестройка уже была). Во-вторых, образованное на базе той же ассоциации Санкт-Петербургское отделение Института человека РАН, работавшее в академическом ключе и в этой своей академичности завоевавшее заслуженный авторитет в научной среде. В-третьих, созданный по зову В.Л. Санкт-Петербургский филиал Института культурологии, внесший заметное оживление в гуманитарную среду Санкт-Петербурга.

Но дело не в формальных прорывах и достижениях. И даже не в том, что в отличие от многих москвичей, В.Л. всегда любил приезжать в Санкт-Петербург. Просто каждый его приезд превращается в праздник, который всегда с тобой.

В.Л. никогда не повторяется. Он просто обыгрывает сюжеты своих новых книг и статей, питая окружающих и подпитываясь сам какой-то глубинной энергией. И эта игра, в которой нельзя не принять участия, завораживает. Вспоминаю курьезный случай, когда материалы одной крупной международной конференции, издаваемые в пожарном темпе, требовали быстрого перевода на английский язык пленарных докладов основных приглашенных участников, среди которых был и Рабинович. Ни один переводчик не взялся сделать это быстро, поскольку предложенная В.Л. игра ассоциаций, метафор и философско-поэтических аллюзий совершенно не вписывалась с апробированные рамки обычного научного текста. Это высочайшей пробы флибустьерское хулиганство пришлось просто пересказать для англоязычных участников в качестве переложения основных мыслей автора. Легко представить степень предынфарктного состояния переводчиков-синхронистов, работавших в режиме реального времени пленарного заседания.

Но у Рабиновича все тексты такие! И они переведены на множество языков мира (точно не знаю, по-моему, это несколько десятков языков). Следовательно, они нужны миру, и счастье В.Л. заключается в том, что ему никогда не нужно «прогибаться под изменчивый мир…».

Вадим Львович — это поэма о том, что значит быть, а не слыть, вкушая одновременно и «трюфли, радость юных лет», и «Страсбурга пирог нетленный». И, конечно, «веселия глас» не смолкнет никогда, пока есть Философ, обитающий в таком феерически вкусном пространстве мысли «меж сыром лимбуржским живым и ананасом золотым». «Сызраильтянин», как он сам себя называет в одном из лучших своих стихотворений, поэт своей страны, ставший частью судьбы России. Человек, который без тени гордыни может произнести пушкинское «здравствуй, племя, младое, незнакомое…», создавший свой «памятник нерукотворный…». Тот самый Рабинович из старого еврейского анекдота, которому, правда, в отличие от героя этого анекдота, вообще не нужно ходить на Красную площадь, потому что он не боится ничего. И знает, почему не боится.

Дорогой мой учитель! Мы редко встречаемся, до отчаяния редко. И я знаю, кто в этом виноват. До боли обидно и до обиды больно за самого себя. Но все равно — как Вы любите повторять за равно любимым нами Мандельштамом — «до смерти хочется жить». И знать, что Вы всегда рядом и, если нужно, придете на помощь, укрепите силы, скажете всю правду так, что невозможно будет не задуматься о том, так ли живешь. Здесь-и-теперь Вашего бытия — этот надежда для всех нас. Во всяком случае, для тех, кто еще хочет чего-то от этого мира и неравнодушен к счастью общения с ним.

Я хочу закончить отрывком из стихотворения поэта менее известного, чем Вадим Рабинович, моего отца, воевавшего в ту страшную войну, а потом испытавшего на личном, к счастью, не до конца трагическом опыте, что такое, например, «дело врачей». Знавшего уже тогда, что и почему случилось с великим Михоэлсом.

Это строчки, смысл которых по-настоящему стал мне понятен после подарка, который сделала мне судьба под именем «Der Fall Рабинович».

Я Егудина спелым колосом
Украшаю степную ширь,
Марка Рейзена мощным голосом
Прославляю любовь и мир.

Дарит ласку волна мне невская,
По Подолью моя тропа,
Жив я в музыке Дунаевского
И в прелестных Плисецкой па.

Вадим Львович, Вы своей отчаянной жаждой жизни и творчества делаете главный шаг к тому, чтобы в России этого больше никогда не повторилось. Дай вам Бог счастья и бесконечной радости общения с миром!