Роза с могилы

[47]

Языческая и славянская концепции смерти — вытеснение, выталкивание одного существования другим, освобождение новых мест и немедленное их заполнение. Уже в этом внешне безразличном порядке смены поколений мы обнаруживаем присутствие феномена жертвы. Понятие жертвы определяется как некий акт торговли. Каждое благо имеет свою ценность и, стало быть, цену, которую знает и называет жрец. Величайшее благо есть Жизнь. Цена жизни — Смерть. За жизнь нам в конце концов придется расплачиваться смертью, и лишь смерть вознаграждается новой жизнью.
[48]

В христианстве память о смерти — первый шаг к духовному рождению человека, и сама смерть христианина есть рождение в жизнь вечную. Еще Солон указывал на то, что свидетельствовать о своем счастье могут лишь мертвецы.

Смерть за Отечество — рождение героя; смерть за Христа и во Христе — рождение святого. Смерть Автора — рождение текста. Не все, умирая, рождает Жизнь; иная смерть рождает Смерть. Известно, как страшились древности проклятия умирающего, ибо его власть над жизнью велика. Откуда эта власть? Не оттого ли, что на краю пропасти ему дарован последний шанс воплотить то, что не было воплощено?

Смерть Бога на кресте рождает свет и жизнь вечную. «Смерть Бога» для Ницше и для большинства экзистенциалистов есть рождение Человека через освобождение его; лишь пожертвовав Богом, человек обретает собственную жизнь, жизнь в ответственности за нее. И в первом, и во втором случае смерти Бога, жертва на алтарь Смерти есть одновременно и жертва на алтарь Жизни.

Творец покупает у Небытия новую жизнь ценой собственной смерти. Лишь в акте самоотказа (самоубиения, самозаклания) человек покупает рождение во Христе. Но сотворить себя заново, родить себя мы не можем, лишь сотворить Иное.

Акты творения и рождения необычайно схожи. Некоторые психологи утверждают, что для отца рождение сына — отказ от собственного будущего. «Он осуществит то, на что у меня не хватило сил». Дон Карлос Кастанеда пишет о разрушении астрального тела человека — огромной дыре, пробоине, остающейся у обоих родителей после рождения ребенка в светящейся оболочке, которой каждый из них окружен. Соловьев говорил, что от великой любви не рождаются великие; великая любовь самодостаточна, она сама по себе акт творчества. В рождении же ребенка осуществляется первая смерть его родителей.

Близость, взаимную значимость рождения и смерти ярко иллюстрирует история Ривалина и Бланшфлер, родителей Тристана. Здесь мы находим выразительный и многозначный символ сопряженности двух понятий — «горы и ямы». Тристан был зачат на смертном ложе своего отца; при этом происходит неожиданное — обреченный, почти агонизирующий Ривалин, зачав Тристана, выздоравливает, будто получив из неведомого источника силы для продол- [49] жения жизни — короткой, совсем короткой жизни, менее девяти месяцев — до рождения своего первенца. Рождение же Тристана происходит на смертном ложе его матери; узнав о смерти мужа, Бланшфлер нарекает сыну имя «Скорбь» и умирает. Тристан, своим появлением на свет умертвивший обоих родителей, живет, живет вполне; воскресая раз за разом в объятиях любимой женщины, он бесстрашно, героически и тщетно борется со смертью. Мысль его осмыслена, освящена любовью, но смерть физически бесплодна. Не было детей от союза великой любви. Мужская сила Тристана не возродилась в потомстве, и единственный дар его миру — стихи в честь Изольды, память и розы с могилы. Роза с могилы — не есть ли лучший подарок бытию от человека?