Игрушка: необходимость соблазна?

[107]

Очевидно, что понимание игры только как забавы или развлечения поверхностно; именно своеобразная непреднамеренная целесообразность, особая «результативность» игры не однажды становилась предметом исследовательского внимания. Тезисы: «игра — творчество» и «культура — игра» стали «общим местом» для философов и культурологов, психологов и педагогов. Без цитаты из Ф. Шиллера о том, что «человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и бывает человеком лишь тогда, когда играет» 1 не обходится практически ни один исследователь; ссылки на Й. Хейзингу также обязательны. [108] При этом почти никто не считает достойным внимания такое проявление игры как игрушка. Исключение составляет, пожалуй, Э. Финк, но и у него игрушка всего лишь не слишком существенная деталь игры 2. Но отношение к игрушке как к объекту, не заслуживающему внимания, вполне последовательно вырастает из взгляда на игру как на несерьезное времяпрепровождение. Но в случае, если на игрушку все-таки обращено «благосклонное внимание», сам факт обязательного контакта с игрушками (хотя бы в детстве) оказывается для многих основанием считать себя чрезвычайно компетентными экспертами в этой области. Однако ответить на простой вопрос о том, что же такое игрушка, удается не сразу.

Как утверждают этологи, человек отличается от всех прочих животных тем, что часть популяции Homo Sapiens сохраняет способность к игре на протяжении всей жизни, до глубокой старости, а не только до полового метаморфоза, как это происходит у множества других видов. Потребность в игре представляется одним из проявлений базальной потребности в самореализации, поэтому игра тесно связана с творчеством. Человек, который «недоиграл» в детстве, проявляет парадоксальное сочетание неудовлетворенной потребности в игре и неумения выразить свои творческие способности приемлемыми для социума способами. Отсюда вырастает отношение «массового человека» ко всему и вся как к не требующей усилий или ответственности игре, и своего рода творческий инфантилизм — неумеренно восторженное («детски непосредственное», как считает сам «творец») отношение к объективно весьма скромным результатам своего творчества (эта болезнь подробно исследована уже в классической литературе).

Олдос Хаксли пишет: «Эмоция таится в промежутке между желанием и его удовлетворением» 3. Эти слова, как представляется, указывают на тот же феномен в человеческом бытии, который привлек внимание Б. Рассела и был обозначен им как «задержанные реакции» 4. Собственно, именно они, выраженные через слово, отличают человеческое познание. В таком контексте игрушка может быть понята как инструмент, необходимый для перехода от (условно) до-человеческих к человеческим познавательным стратегиям.

В историко-искусствоведческом и культурологическом подходе игрушка понимается как «зеркало жизни» и «друг ребенка» (Н.Д. Бартрам), т. е. как знак конкретной культуры, культурная универсалия. [109] На уровне языкового «здравого смысла» традиционное определение игрушки: «вещь для игры» (В.И. Даль); психологи и педагоги считают игрушку средством игры, ее инструментом или орудием (например, Д.Б. Эльконин). Но, поскольку не только игрушки создаются для игры, но и игры возникают из присутствия игрушки, «провоцирующей» на некие действия с ней, понимать игрушку как вещь для игры не совсем точно. Точнее было бы сказать: вещь игры. К.С. Пигров предложил рассматривать игрушку как «ставшую игру, момент стабильности в игре, «рельсы» игры», а игру как «поле применения игрушки». В сущности, игрушка — это материя игры 5. Игрушка оказывается специфическим артефактом: как вещь, она с необходимостью присутствует в процессе, называемом в марксистской традиции «опредмечиванием и распредмечиванием», но одновременно это — часть игры.

Наиболее ярко особенности игрушки заметны в мире детских игрушечных вещей. Детская игрушка — это игрушка «по преимуществу», специально сделанная для создания игры вещь. В дизайне серийных детских игрушек используется довольно ограниченный набор приемов, позволяющих атрибутировать вещь именно как игрушечную. Это, во-первых, особая цветовая гамма, которая задает «праздничное» настроение. Во-вторых, особый масштаб: маленькая копия большой по размеру вещи из мира взрослых задает отношение к ней как к неопасной, освоенной, комфортной; увеличенная копия миниатюрного объекта дает комический эффект. В-третьих, для многих детских игрушек, за очень редким исключением, характерна выраженная антропоморфность 6, которая также «работает» на восприятие их как одушевленных, дружественных и неопасных. Детские игрушечные вещи «провоцируют» к выстраиванию образа радостного, комфортного, соразмерного человеку мира, этакого Земного Рая.

Приемы дизайна, характерные для детских игрушек, часто используются и в мире недетских вещей. Цель производителей очевидна: усилить привлекательность своего продукта за счет апелляции к детским чертам психики взрослого. «Игрушечность» полезной вещи делает ее более привлекательной и конкурентоспособной на рынке, [110] так как подтверждает, что можно выполнять сложную работу играючи, с легкостью, без напряжения. Собственно, это, как показал Ж. Бодрийяр, — попытка организовать грандиозную игру производителя c потребителем. Как оценить эту игру, ориентированную на сохранение «вечно-детского» в потребителе? Имеет ли смысл противодействовать ей, что предлагают многие психологи и педагоги?

М. Хайдеггер цитирует Ф. Гельдерлина: «где опасность, там вырастает и спасительное» 7. В действительности вопрос касается не только игрушек, но и общей инфантильной установки «массового сознания», которое стремится оценить как игрушку любой предмет или человека 8. Но, с другой стороны, без той ипостаси инфантилизма, которая у Й. Хейзинги обозначена как «пуерилизм», невозможна ни игра, ни культура как игра.

Сегодня довольно распространено мнение, что серийные детские игрушки, «располагающие к себе», не просто не нужны, но даже опасны. Эта точка зрения имеет давнюю историю и восходит, например, к отечественной педологической традиции, в которой вполне органичным выглядит предложение запретить стихотворные сказки К.И. Чуковского, потому что в них вредное насекомое (муха) оказалось положительным героем, а полезный паук отрицательным персонажем 9. Опасность, по мнению сторонников этого взгляда, состоит в том, что такие игрушки не дают ребенку в полной мере оценить степень индивидуального одиночества в мире, «провоцируют» доверительное отношение к миру. Якобы именно это ведет к «оболваниванию», неумению видеть «скрытую угрозу» и противостоять опасности (а отсюда — разгул терроризма…). Тогда не менее логичным было бы, наверное, и предложение производить для детей как можно больше военно-патриотических игрушек и игр, в первую очередь оружия; затем возродить систему «военно-патриотических игр» в школе, а также увеличить в школьных программах часы на преподавание предмета, который сейчас называется «Основы безопасности жизнедеятельности», а чуть раньше именовался то «Гражданская оборона», то «Начальная военная подготовка» 10. Тогда-то уже ребенок будет способен вовремя [111] разглядеть террориста и обезвредить его. Кажется, что-то похожее уже было в советской истории 11… Тем не менее, эти «соблазны» («низкие мифы» — К.С. Пигров) продолжают устойчиво воспроизводиться в массовом сознании.

Игрушка, существующая «на пересечении» мира вещей и мира игры, дает неисчерпаемое множество возможностей; она реальна как вещь и виртуальна как часть игры, потому что с необходимостью организует «пространство маневра», ситуацию «онтологической безответственности» (Е.Е. Таратута 12). Двойственность отношений, возникающих в игре, которыми «дух играет, но не бывает ими захвачен» (И. Кант), в полной мере реализуется и через игрушку: как бы эта вещь ни требовала «серьезной» игры, неизбежно сохраняются отношения «понарошку».

Эмоция, вызванная конкретной игрушкой, не слишком продолжительна, и вряд ли желающий заполучить «вот эту!» игрушку из витрины ребенок действительно обладает «длинной волей». Однако «игрушка-в-себе» необходима как первый шаг трансцендирования. Как представляется, В. Набоков, вспоминая, что ребенком всегда «мечтал обо всем, что нельзя было или не совсем можно было за деньги купить» 13 (вроде огромного фаберовского карандаша из витрины магазина), в действительности помогает понять то человеческое желание, которое было обозначено Н. Бердяевым как «тоска по трансцендентному» 14. Лишь очень маленький ребенок неспособен понять, что «рай», образ которого предлагает игрушка, иллюзорен, а сам мир игрушечных вещей многообразен, сложен и провоцирует к исследованиям. [112] Видимо, эмоция, которую вызывает игрушка, сильна именно потому, что существует подобное противоречие возможности и действительности, как сказал бы последователь Гегеля.

Мир игрушек оказывается миром, непрозрачным для познающего разума, таким, в котором всегда сохраняются неразрешимые загадки и тайны. С. Лем называет такие миры нелояльными к своим обитателям. В отличие от «лояльных», т. е. познаваемых до конца, миров, нелояльный мир благожелателен к человеку. «Лишь такой мир бросает вечный вызов разуму, а разум больше ценит путь, чем конец пути, познание — больше, чем окончательную формулу, и окончательная победа для него означала бы окончательное поражение. Что делал бы разум, познавший «все»?» 15.