Проект классика

Моисею Самойловичу исполняется 80 лет.

Уже или еще? — Вопрос не праздный и не риторический, но смысловой и принципиальный, обнажающий некоторое замешательство, которое возникает у меня, да наверное и у других, когда сопоставляешь то, на чем спотыкается глаз — срок человеческой жизни, жизни любого человека, — с восприятием того, что «стоит за» конкретным человеком, его именем — вселенная состояний, знаков, ситуаций, контекстов и пр. Если по «людскому размеру», то — уже. И 80 лет — не мало. Если по следам-отпечаткам, оставленным в культуре и в знании, то — еще. Еще только 80 лет! Так мало, а уже… Тогда — «не может быть», «невероятно»! В случае с М.С. Каганом проблема состоит даже не в том, что сделано (написано, проговорено, воспитано, сконструировано) невероятно много, но в том, как это, все сделанное, редуцировано в повседневность научного сообщества, аккумулировано в мощный интеллектуальный импульс, не захлебывающийся на старте, но, напротив, захватывающий новые горизонты, активно влияющий даже вне прямого и силового воздействия.

Другого термина не подберу: классика. Моисей Самойлович Каган — классик, живой классик. Впрочем, классик — всегда жив, потому то и величаем классиком. От того — и робость (не только последыш студенческого восприятия, в котором спрессован извечный ужас нерадивого студента перед грозным, величественно-мудрым и «всегда правым» профессором), и беспокойство: как вести, что говорить, что чувствовать, как реагировать… теперь, в суете рутинно-служебных будней, что невольно, «по определению», профанируют — частотой, перечеркивающей дистанцию — всякую значимость. В случае с Моисеем Самойловичем, значимость не зачеркивается. Всегда остается неизменным «И страх, и трепет, и восторг!». Неизменна же и неловкость «в присутствии» — человеческом, учительском, профессиональном, вот теперь и юбилейном. Потому что…

Уверен, на все 99%, не было на философском факультете Ленинградского/Санкт-Петербургского государственного университета, в последние лет 30 по крайней мере, такого студента-аспиранта, который не учился бы у М.С. Кагана, не слушал бы либо его собственных лекций, либо лекций его непосредственных последователей-учеников, не читал бы его книг. Я не говорю о других дидактических и публичных пространствах, на которых присутствие Моисея Самойловича не менее неизменно и плодотворно, но лишь об университетских, даже уже — факультетских стенах. В них интонация его личности — факт «конcтитутивный». Выпускники данного коридора, хотят они того или не хотят, отдают себе отчет или нет, принимают или отвергают, — его наследники, сформованные (в том числе!) его голосом, его мыслью, его жестами. И несть им, разбросанным по просторам Земли проводникам философской мысли, числа! — «Всех и не сосчитаешь!» Поразительная «лекционная активность», не затухающая с годами — сегодня Моисей Самойлович читает (да как читает!) столько лекций, сколько не под силу очень многим юным, в полноте молодеческого тела, коллегам — давно снискала ему славу одного из самых блестящих ораторов города. И 20 лет тому назад, когда я пришел на факультет студентом, и 10 лет спустя и сейчас неизменно повторяется одно и тоже: «на Кагана», на его лекции и выступления, ходят со всего Ленинграда/Питера. Его работы, написанные в различных жанрах — от учебников, до воспоминаний — читаются, вызывают отклик и признание как в научно-академической среде, так и вне ее. М.С. Каган едва ли не самый издающийся профессор нашего университета. Его голос звучит с экранов телевизоров и из радиоприемников. Выражаясь сегодняшним языком, он, вероятно, самый «раскрученный» человек философского факультета. С какой стороны ни посмотри (Ученый, лектор, Учитель, воспитатель, оратор-транслятор знаний, популяризатор философских идей) — везде первый, лучший, образцовый, или, опять-таки, в прямом смысле слова — классический. Классик, т.е. и званный, и призванный служить образцом.

Образец. Классика, любая, и философская, и культурная, и дидактическая — «вещь» тотальная и принудительная. С ней невозможно спорить, вступать в равноправный диалог, тем более пытаться опровергнуть. Она тебя схватывает-скручивает и подчиняет своей воли. Конечно, можно попробовать что-то возразить, начать в запальчивости перечить, но любые попытки обречены. Непреклонность классического императива определяется именно тем, что он «имманентен», т.е. сущностно присущ тому разряду, в котором артикулируется, ибо в нем он выступает формообразующей структурой, макетом, по котором отливаются последующие разверстки. Состояния чувств, личная привязанность здесь не имеет никакого значения: классику необходимо знать, «пройти», увидеть как она просвечивает архитектоническую ткань и наличную текстуру. А еще, в задушевной простоте, после титанических и тщетных усилий по ниспровержению кумира, через которые проходит всякий неофит в ритуалах инициации (вхождения в соответствующий дискурс), классика декларирует «так есть». И точка. Дальнейшее же движение — уже от «так есть», которое всегда удерживается в качестве фундамента или точки отсчета.

Когда читаешь работы Моисея Самойловича, слушаешь его выступление, то всегда испытываешь — передаю не только свое собственное ощущение, но и мнение почти всех, кто его читал, слушал, т.е. за очень редким исключение, всех своих друзей, знакомых, коллег, не читавших или не слышавших Моисея Самойловича среди близких мне людей практически нет, — чувство «очевидности»: «так есть». Это несомненно настолько, что даже и доказательств не требует. Сказанное не означает, что произносимое-выписываемое М.С. Каганом всегда прогнозируемо или жестко предвосхищено предыдущими речениями юбиляра. Отнюдь. Но артикулируемое заново — все равно «очевидно» и, опять-таки, «так есть». По невероятной «оплошности» ранее, до того как Моисей Самойлович это произнес, ты сам этого не сформулировал, ведь — «это же так просто и понятно».

Классика как раз и выступает тем набором простых (по кажимости, не по сути, излишне добавлять, что самое простое-прозрачное — оно и есть самое сложное!) и «ясных как солнышко» очевидностей, по которым центрируется, к которым пристегивается, наконец, от которых отталкивается скольжение (мысли, разговора, повествования). Необходимо, жизненно необходимо, чтобы кто-то «это однажды озвучил». В противном случае — «пагубное безначалие», хаос невразумительного лепетания, или невозможность начать движения. Причем, что удивительнее всего, и это я понял на примере Моисея Самойловича, для такого классического, «простого» и «очевидного», речения не требуется дистанция времени, длительный процесс темпоральной утряски-проверки, многоразовые и многотрудные экспертизы «на соответствия». Оно, классическое речение, позиция, или, лучше, состояние, некоторый посыл, или, еще лучше, способ «улавливания», аккумулирования, конденсирования и продуцирования очевидностей, «витающих в воздухе», всем знакомым и незнакомым одновременно. Этим даром М.С. Каган наделен в полной мере. И 20 лет тому назад, когда я впервые услышал его слово и прочитал его работы, он был уже классиком, и презентировался и воспринимался как образец.

Конечно, почти наверняка с теми или иными положениями, мыслями, мнениями, высказываниями, нашедшими свой итоговый приют в классической постановки, ты наверняка уже сталкивался, встречал их «у других» 1. Но, думается, важнее не тот, кто хронологически-генетически «впервые» (в крайнем выражении эта позиция зафиксирована еще у Екклесиаста «Все было!»; да и мало ли кто чего случайно ни обронит в суесловии, не особенно вдумываясь в произнесенное между строк, да «на полях»!), но тот, кто «сделал очевидным», довел до очевидности, выразил так, что это стало очевидным настолько, что в дальнейшем могло служить образцом, формообразующей и эволюционирующей структурой. В этом — доблесть классики: «не на пустом месте», конечно, но так, что все предшествующее — как предыстория, намек, преуготовление того жеста, которого «ждали все».

Обнаружение и протест. Почти что со времен сотворения философического мира бытует замечательная метафора познания: сократическое припоминание, узнавание в новом-внешнем привычного-внутреннего. Водитель-учитель «только присутствует» при родах, исполняя скромную роль повивальной бабки. В полной мере возможность (или необходимость?) подобной ситуации я ощутил только в одном случае — при знакомстве с интеллектуальными наработками Моисея Самойловича (на его лекциях, при чтении его книг). Высказанное юбиляром для меня потому очевидно, несомненно, прозрачно, что «мое собственное», уже во мне пребывающее, может быть не слишком приятное, но, что самое главное, — не чуждое. Одному Богу ведомо как оно «туда попало». Разумеется, по каждому отдельному положению можно провести кропотливое «дознание», отследить генетическую преемственность, сделать обобщающий, ничего не объясняющий вывод (типа «по одному культурному срезу скользим», «в одной традиции воспитывались», «по одному муравейнику ползаем», «положены в одну и ту же размерность», «одержимы одинаковыми идеями» и пр.): один век, одна страна, одна культура, один город и пр. Но загадка подобным разъяснением все равно не разрешится, и вопрос «Почему это уже есть во мне?» не перейдет в разряд риторических. Литургика мистической сопричастности — через многоярусные, многоступенчатые, многовариантные опосредованные звенья, схватывающие и удерживающие в определенных пределах всякий эволюционирующий процесс — как раз и обнаруживает существование силовых линий, констант мысли, культуры, дискурса; тех как смысловых, так и оперативных акцентов, без которых не может не только развернуться, но и вообще начаться любая конструкторская инициатива. Каганом ли, так или иначе, сформована мелодика нынешней российской культуры, российского гуманитарного знания, во всех их положительных и отрицательных чертах, или, напротив, они сформировали М.С. Кагана, его пристрастия и антипатии, характер его речи — не имеет, в данном случае, принципиального значения. Важно, что оно, очень многое, интимное, собственное, даже, как было сказано, и очень неприятное, артикулируется «через Кагана», благодаря ему или «с его помощью». И это — не только мое мнение.

В чем это проявляется? Да во всем. Прежде всего, конечно же, в структуре, ментальной, экзистенциальной, дискурсивной, наконец, профессиональной. Не только те, кто открыто и прямо, с гордостью называют себя учениками Моисея Самойловича, но и те, кто пытаются его опровергать, «поднимать руку», критиковать и восставать все равно воспроизводят обертоны кагановских высказываний. Никакого парадокса нет и в помине, но лишь повторение извечной ситуации, ныне, кстати сказать, ставшей знамением времени 2. Темы, сюжеты, проблемы, нормативы приоритетности и второстепенности, чередование дискурсивных ритмов, построение интеллектуальной интриги, выбор и компоновка «профессионального иконостаса», наконец, декламационная поза (выговор) и технология производства нарративов — все это «от стен воспринято», ими санкционировано и легитимировано, следовательно — и от Моисея Самойловича. Показательно, что именно «беглые и неблагодарные дети», осевшие во «вражеских голосах», там прославившиеся и отменно попинавшие alma mater, вернувшиеся назад в ареоле «иных имиджей», ближе всего к отвергнутым «родителям», ортодоксальнее всего воспроизводят первичный канон 3, ибо даже «враг», вернее, в первую очередь «враг» (или, скажу мягче, оппонент) — это то, что наследуется, что конституируется на фундаментальном уровне, что есть «исподнее и интимное», т.е. твое собственное, а конкретная проекция импульса, осязаемость негативного образа — дело вторичное и непринципиальное. Не-свое, абсолютно чужое не может выступать ни как вражеское, ни даже как чуждое, твое-чуждое. И в этом смысле все, без исключения оппоненты, недоброжелатели, противники и хулители Моисея Самойловича — а его профессиональная жизнь не была безоблачной, не только аплодисментами заканчивались его публичные выступления 4 — лишь «тайные воздыхатели», своим нервным отторжением еще раз утверждавшие справедливость слов Кагана. Эк ведь задевало!

Истина. Моисей Самойлович Каган, прежде всего — классик гуманитарного знания, классик науки. А это, в первую очередь, определяет и облик той истины, которая им выговаривается: она изначально сформована как эталон, предназначенный для многократного и продолжительного репродуцирования. Не меньше (но и, справедливости ради следует добавить, – не больше). Поясню. Истина, воспринятая и презентированная как откровение — эзотерична и не подлежит копированию-распространению, она замкнута в харизматической недостижимости, исключая, или, во всяком случае, не предполагая особую заботу о механизмах своего собственного, более или менее адекватного оригиналу, распространения. Она — «не общедоступна».

Классическая же истина немало сил и времени уделяет выработке технологий самораспространения, самоинвестирования в иные пространства, их переделке и перекомпоновки по собственной модели 5. С некоторыми оговорками, она может считаться просто механизмом или, еще лучше, стратегией освоения, практикой захвата. Поэтому она, классическая истина, — систематична и методична. Система и метод — это как раз то, чему Моисей Самойлович уделял и уделяет огромное внимание. Его собственные положение всегда систематизированы и безупречны в методологическом отношении. Потому то так непреклонны и требовательны, или, что то же самое, «просты и очевидны». Никакой «расхлябанности», зазора, несогласованности или «непритертости» фрагментов (высказывания, лекции, статьи, тезиса, книги) друг к другу, всегда — единый монолит, уже, даже в самых спонтанных и импровизационных ситуациях, интегрировавший и переработавший первичный субстрат. Наверное, это — дар, склад ума, не может быть, чтобы просто профессиональный навык, приобретенный многолетним опытом. За годы общения с Моисеем Самойловичем я «подглядывал» за ним в разных ситуациях, специально пытался нащупать «разрывы», узелки, обнаружить как и из каких лоскутков плетется дискурсивная ткань. И хоть бы раз удалось «схватить за руку», отыскать непоследовательность, несистематичность, методологическую оплошность; отследить как отливается каркас и «микшируется» ткань!

Разумеется, речь ведь идет не просто об артистизме, — хотя и он присущ Моисею Самойловичу, скольких эффектных сцен я был свидетель! — но о вещах гораздо более серьезных. Систематичность и методичность — не самоцель, но единственный на сегодняшний день механизм, позволяющий совершать трансляцию знания без существенных и принципиальных утрат, организовать бесперебойный познавательный конвейер, доступ к которому открыт. В этом — и ущерб, и достоинства новоевропейской, классической системы знания, института науки. То, что говорит и пишет М.С. Каган — принципиально доступно. Доступно в том смысле, что предназначено «быть взятым», служить даром. И это легко, может быть даже слишком легко, что и порождает иной раз некоторую превратность как трактовок, так и отношения, взять, использовать в своем собственном интеллектуальном опыте. Легкость, конечно же, не от «простоты», а, о чем уже было сказано, от «имманентности», «знакомости». Таким образом презентированный, внедренный и воспроизведенный канон — очевидный, доступный, легкий, красивый — уже словно и не императив вовсе, не властная инстанция, не карающий перст, но — расчерченное поле, вернее — расчерченные и снабженные, заботливо и предупредительно, «кагановскими маяками» поля.

Поля. У меня есть «два глубоких убеждения». Первое: проект Эстетика был открыт Гегелем (хотя, конечно же, не им зачинался) и по сути дела закрыт Каганом, его, ставшими классическими уже в момент появления, «Лекциями по марксистско-ленинской эстетики». Больше, на мой взгляд, на этом дисциплинарном пространстве делать нечего «по определению». Нет, конечно можно «пастись», измышлять сюжеты, писать диссертации-монографии по «отдельным проблемам», даже «всерьез задумываться», но ничего принципиально нового, соизмеримого по масштабу и значимости с уже написанным, классического и фундаментального здесь не сотворить. Виновато ли время, время постмодерна, воспрещающее даже мысль о подобных потугах, или причина кроется в самой дисциплине, так поздно и так плохо рожденной, не играет существенной роли. Моисей Самойлович был и остается последним. Совсем не случайно и то, что в последнее десятилетие сам юбиляр редко и эпизодически посещает это пространство, переключившись почти полностью на другие, еще не вспаханные горизонты.

Второе: проект Культурология, над которым М.С. Каган работает сегодня, — это исключительно его собственный, можно сказать личный проект, только в его исполнении обладающий и убедительностью, и онтологической целесообразностью и… изящностью. Поясню, дабы не создалось превратного мнения. То, что дисциплина культурология — номенклатурный, постсовествий чиновничий жест, не является новостью. Также очевидно, что это поле стало и до сих пор выступает прибежищем сбежавших из упраздненных социальной пересменкой прежде «фаворитных» идеологических дисциплинариий, некий приют «потенциально безработных». Отсюда и все беды: полная неразбериха во всем культурологическом отсеке. Он отвратительно организован, сумбурен, суматошен, рыхл, случаен по ассортименту, «онтологически»-конститутивно более чем проблематичен. Не имеет ни внутренней логики, ни собственного субстрата, ни иной, кроме властно-дисциплинарной, цели, ни собственного облика — ни репрезентабельного вида. Что, в общем-то, понятно: делалось наспех, в судорогах кабинетного экстаза, без какой-либо серьезной и специальной предварительной — профессиональной! — экспертизы. Запустили-прокукарекали, а потом стали присматриваться, как выразился М.С. Каган, «шо це таке». Получилось же, по меткому высказыванию другого классика, классика современной политики, … «как всегда», хоть и думали «как лучше». Картина была бы совсем удручающей, если бы не титанические усилия Моисея Самойловича.

Опять-таки, можно искать-доискиваться кто первый, кто вначале (у истока), а кто в конце (в апогее регламента), где жили прародители и праотцы — и это работа ведется, — но легитимное влияние и право «первого голоса», имеет тот, кто сделал очевидным необходимость, артикулировал потребность и предложил свой, самый убедительный вариант. М.С. Каган — не просто «один из зачинщиков» культурологического движения, и даже не «самый крупный представитель», он, на сегодняшний день, «вся культурология», та ее часть, что может считаться знанием, наукой, классикой. Все остальное, да простят меня коллеги, — не слишком вразумительный, очень фрагментарный, временами занимательный, временами скучный, почти всегда поверхностный, натужный и вымученный, несистематичный, непоследовательный «ропот», из которого может быть когда-нибудь и родится Слово, но пока — извините! — ничего достойного на свет не появилось 6. Отдельные разрозненные сегменты, плохо согласующиеся друг с другом, даже и пронизанные общим благородным пафосом — еще не наука, не знание, но, в лучшем случае, пожелание, благое намерение, вектор, показывающий в каком направлении следует искать истину, где она, может быть, а может и не быть, укрыта. В любом случае — это еще не повод, чтобы в упоении рапортовать о достигнутых результатах. Конечно, любая наука создается «росчерком пера» и является «номенклатурным предприятием», но — «не так быстро», не в одночасье, требуется время и труд. М.С. Каган, именно благодаря своим собственным, индивидуальным качествам, если хотите — своим даром создал тот шаблон культурологии, который с момента своего рождения «обречен» быть классическим, образцовым, систематическим примером позитивного знания в форме науки (в том виде, в котором она существовала на всем протяжении эпохи модерн). И это тем удивительнее, что время, нынешнее время, менее всего благоволит к такого рода фундаментальным начинаниям.

Никакой профанации или конъюнктуры нет и в помине, но целенаправленная, серьезная, сосредоточенная методичная работа по созданию «комплексной» — универсальной! — науки наук. Проект науки гуманитарных наук раскручивается на наших глазах, как раз тогда, когда все другие метанауки потерпели крах и рассыпались по локальным «междисциплинарным» закоулкам-проблемам. Насколько удачным и жизнеспособным будет последнее, на сегодняшний день, детище Моисея Самойловича покажет время. Но зная волю, напор, энергию, интеллектуальные ресурсы юбиляра можно почти с уверенностью сказать: проект удастся. Он уже удался, ибо когда М.С. Каган говорит об исторической необходимости конституирования культурологического знания 7, то складывается уже нам знакомая, «классическая» ситуация: «так есть», «это же очевидно» и оказывается, что «этого все ждали» («витало в воздухе»), просто невероятно, что никому ранее «не пришло в голову».

Есть и опасность. Если культурология и в самом деле призвана увенчать гуманитарное знание, то не означает ли это, что она станет тем самым проектом, что закроет весь проект новоевропейских гуманитарных наук как таковых?

Но не будем о грустном. Тем более, что даже если высказанное опасение оправдается, и культурология выступит в роли могильщика, то все равно до того времени еще далеко. Столько еще не сказано, не написано, не исследовано… Работы, можно сказать, не початый край. И как замечательно, что есть классики, что живут и трудятся рядом с тобой. Что и в наше время безвременье проект Классика имеет шанс состоятся. Тому блестящий пример — наш юбиляр.

Многие лета, Моисей Самойлович!