Написание текста про собственного научного руководителя — дело, как на него ни посмотри, не простое, но, принимая во внимание специфику родного факультета, не лишенное исследовательского интереса. Философия, как известно, начинается с удивления, а поскольку удивление возникает уже на уровне этимологии — как кто-то умудряется научно руководить постижением материй, про которые уже два века как известно, что они не наука, а только неистребимая страсть ума, то это ли не достаточная причина поразмышлять о научном руководителе на философском факультете, как социальном феномене, и Константине Семеновиче Пигрове, как феномене моего студенческого существования.
Роль научного руководителя можно сравнить с ролью скульптора (но видел ли кто-нибудь ленивый мрамор?), сенсея [124] (звучит красиво) и много еще кого, благо устоявшийся перечень метафор велик, но в случае философского факультета научный руководитель больше всего напоминает мне опытного диггера. Может такое уподобление и покажется кому-то необоснованным, но если присмотреться, то окажется, что диггерство, как ничто другое, родственно философии, хоть и неочевидным на первый взгляд образом — схожим способом бытия в социуме. Действительно, подавляющее большинство сознательных граждан испытывает к нему (в тех редких случаях, когда сталкивается) забавную смесь брезгливости и настороженного уважения («кто его знает, чего они там нашастали?.»..), а персонажи, симпатизирующие маргинальности во всех ее проявлениях, усматривают вокруг некий романтический ореол. Представления и тех, и других в равной степени далеки от действительности, а вот близки ли к ней воззрения самих диггеров — это тоже вопрос, но дискутировать его можно только самому будучи диггером.
И диггеры, и философы обитают на изнанке. Первые — на изнанке города, вторые — на изнанке повседневности. Специфика же изнанки в том, что она всегда рядом, но как бы в инобытии — и мало просто залезть в первую попавшуюся дыру, так же, как мало просто открыть философский текст, — умения, принесенные с лицевой стороны, тут не работают. И нужно осваивать иной инструментарий, перестраивать органы чувств, а, значит, необходим опытный проводник. Только он может снабдить новичка жизненно важной информацией и навыками, которые не приобретешь «вслепую», но только обладание которыми сделает возможным действительное понимание того, куда ты попал, и которые позволят совершать осмысленные акты, если перед лицом этого понимания новичок все же решится остаться.
А решиться непросто. В каком-то смысле обучение на философском факультете — это целенаправленное рытье ямы в прочной, на первый взгляд, почве повседневной очевидности с целью отыскать под этим на самом деле не таким и внушительным слоем личную бездну. И если не докопался до нее, то и обучение вроде как не удалось. А если докопался, то молодец, теперь у тебя есть своя бездна, но как выдержать ее взгляд — думай сам. А между прочим в разнообразных «информациях для абитуриента» про бездну не было ни слова, а только про подготовку специалистов широкого профиля… [125] И это справедливо, конечно. Справедливо той справедливостью, которой руководствуется любая запредельная практика, хитростью заманивающая неофита. Потому что скажи ему, чем действительно заняты посвященные, понять — не поймет, но, пожалуй что, на всякий случай убежит подальше.
Но раз не убежал, и вроде даже втянулся, то со всей очевидностью проступает понимание, что встреча с собственным научным руководителем — одно из самых главных событий студенческой биографии. Хотя бы уже потому, что материи, с которыми постоянно приходится иметь дело, только на первый взгляд выглядят основательно запыленными и абсолютно безобидными, — важно, есть ли кто-нибудь, к кому можно прийти с вопросом (и иметь шанс получить членораздельный ответ). А к кому идти, как не к «научнику»? Константин Семенович — диггер профессиональный и к новичкам относится благосклонно — только на нашем курсе нас у него трое. Благосклонность эта заключается, во-первых, в том, что он щедро делится ценнейшим из сокровищ — информацией. «А почитайте такого-то…» — говорит он, и я иду, читаю, и многое становится на свои места (а натолкнулась бы на эту книгу в режиме слепого поиска? — шанс невелик). А, во-вторых, устраивает студентам такие тренинги с элементами шоковой терапии, как, например, участие во «взрослых» конференциях. Польза от такого рода «полевой практики» неизмерима.
Особенно плодотворны его диалогические спецкурсы, где между двух полюсов-преподавателей на глазах образуется статическое электричество мысли, которое нет-нет, да и перекидывается на аудиторию. И даже не столь важно, согласен ли ты с высказываемыми тезисами — даже отталкивание несогласия придает необходимое ускорение для собственного мышления.
И вот, предположим, мысль появилась. Но какая-то она жутковатая, что-то вроде бытия-к-смерти. И уже хочется обратно в дорефлексивное состояние, и чтобы никогда больше… Не помешала бы какая-нибудь техника безопасности, но опять же — твоя мысль, ты и держи ее. Но должны же быть и другие занятия. А если все силы уходят только на то, чтоб эту мысль держать, а она все давит и давит, и вдавит наконец в землю, и даже памятного знака не надо — сама сверху ляжет как памятник? Конечно, это все крайние формы, но и периферийный дискомфорт легких форм тоже не подарок. И оказывается, что [126] единственным способом научиться этой технике безопасности, это смотреть, как со своими мыслями и безднами живут другие. Я вот смотрю на Константина Семеновича и вижу реальную альтернативу казалось бы неизбежной «истерике идеального». Мне очень нравится его концепция старости, как уникального и подлинно философского периода жизни. Такой взгляд на вещи действительно облегчает существование, даже начинаешь сомневаться, действительно ли жизнь закончится в 27. На одном из занятий разговор зашел о судьбе творчества в ситуации постмодерна, и Константин Семенович произнес поразившую меня вещь, что в ситуации, когда нет других вариантов, нужно иметь мужество быть эклектиком и получать от собственного эклектизма удовольствие. Вот категория мужества, на мой взгляд, и характеризует его лучше всего, причем мужества довольно специфического — мужества оптимизма перед лицом проблемы, а поскольку, во-первых, проблема чаще всего неразрешима, а во-вторых, оптимизм, начиная со Шпенглера, кем только не заклеймен как малодушие, то и мужество здесь двойное.
Так что на изнанке с ним спокойно, да и те маршруты, по которым я под его руководством хожу третий год, содержат больше нерукотворных гротов мысли, чем коллекторов неразрешимых проблем.
Добавить комментарий