Постсоветский постмодернизм в антропологическом горизонте

[447]

Современная общественно-политическая ситуация ставит очевидную проблему осмысления советского наследия во всей разноплановости его исторических особенностей. Эта проблема особенно актуальна в связи с принципиальными изменениями в культурном бытии постсоветской цивилизации и обретением независимости бывшими республиками Советского Союза.

Советский период, несомненно, принадлежит к разряду наиболее своеобразных явлений мировой истории. Анализ развития советской культуры является плодотворной почвой для понимания современных общекультурных (в том числе и глобализационных) процессов.

Наиболее распространенные «означивания» культурного пространства конца XX в. — как отечественного, так и западноевропейского — связаны с концептом постмодернизма, до сих пор остающимся важной темой современной культуры. Постнеклассические тенденции в современном естествознании, «постмодернизация» технико-экономической сферы, эпатажные политические технологии, «ризомы» культурного пространства составляют лишь отдельные абрисы этой большой проблемы.

Одной из особенностей советской культуры является удивительное сочетание эклектики, модернизма, революционности и [448] строгого рационализма. Русские революции XX в., а также события последних лет на постсоветском пространстве (Прибалтика, Грузия, Украина) обрамляют тенденцию всеобщей радикализации и модернизации общественной и культурной жизни.

Закономерным является вопрос о том, каким образом в советской культуре функционировали контркультурные (нонконформистские) процессы, какие движущие мотивы этих процессов являются приоритетными и каким образом при внешнем сохранении рационалистических ориентаций советская культура подготовила те явления, которые происходили в ней в 90-е годы XX в. и привели к феномену постсоветского культурного пространства.

Если мы признаем бытие «человека советского» за реальный факт истории, то, следовательно, был и есть «человек постсоветский». Но констатация этого факта порождает ряд вопросов, из которых мы сформулируем пять.

1. Можно ли считать советского человека человеком эпохи модерна, учитывая общую тенденцию модернизации культуры XX в.

Ответ на этот вопрос, безусловно, положительный. Удивительным свойством советской культуры являлось то, что в ней официально-тоталитарное пространство соседствовало с высшими проявлениями человеческого духа в сфере повседневного опыта. Вместе с тем, явно ремесленнические и идеологически ангажированные элементы культуры уживались с гениальными прозрениями и высшими творческими свершениями. Именно советское искусство довоенного периода (а не только русское начала века) выразило динамику становления мирового авангарда и пост-авангарда. Советская культура в своих развитых формах представляет собой качественный синтез прямо противоположных и, на первый взгляд, не сочетаемых между собой элементов. Рациональность, доведенная до своих «несоизмеримых» (П. Фейерабенд) пределов, характеризует это ее своеобразие. Обе эти тенденции — «ремесленническая» и «творческая» — несомненно, нашли свое выражение в постсоветском историко-культурном пространстве.
[449]

2. Какие линии модернистической идеологии были намечены внутри советской системы ценностей и привели к формированию «региональных постмодернизмов» на территории бывшего Советского Союза.

Этих линий было несколько. Он все они определялись динамическим единством центростремительных и центробежных сил национального самосознания. Для ощущения обеих тенденций достаточно было пообщаться с простыми людьми или же с интеллигенцией любой из республик Советского Союза. Это общение всегда приводило к ощущению, мягко говоря, недосказанности мифа о вечном братстве советских народов составе вечной империи.

3. В чем суть процессов, сопровождавших переход от «советского модернизма» к «постсоветскому постмодернизму» и применимы ли для анализа этого перехода известные категориальные структуры, описанные в постструктуралистской (деконструктивистской) традиции (например, номадизм, ризома, машина желания, шизоанализ и др.).

Можно достаточно подробно показать, каким образом действовали механизмы «ризомирования», «номадничества», преобразования «внутренних поверхностей» «складок» и «сгибов» в процессе трансформации советской системы. Поэтому природа вышеназванных процессов вполне может быть осмыслена в призме философии и культуры постмодернизма.

4. В чем смысл поликультурных и «пролиферационных» процессов, сопровождавших формирование мировоззрения постсоветской эпохи, и является ли это мировоззрение во всех случаях постмодернистским.

Естественно, что постмодернизм — не единственно возможная система описания происходящих процессов. Вместе с тем, давно и достаточно точно показано, что современная культура в лице постструктуралистской, постпозитивистской, постиндустриальной, постнеклассической (в естествознании) парадигм лишь фиксирует и описывает те принципиальные сдвиги, которые наступили в самосознании европейской культуры под влиянием реалий XX века. [450] То есть то, что «посткультурные» тенденции являются общими практически для всех основных вариантов современного мышления. Они проявляются и в знаковых реалиях социальной практики, например, в парадоксах современного парламентаризма, и в нарастании проблемы глобализации, и в объективации «духа терроризма» (Ж. Бодрийяр), и в «невротизации» культуры достижениями постклассической науки. Поэтому речь идет о объективно существующих процессах, вполне подпадающих под постмодернистическую парадигму описания.

5. Сформировались ли особые формы проявления постсоветского (постмодернистического) мировоззрения, связанные с национальными, этническими и др. особенностями существования в новой геополитической ситуации.

Да. Один из главных ритуально-обвинительных «жестов», который демонстрировался по отношению к постмодернизму на протяжении последнего десятилетия — постмодернизм есть апология современной западной демократии. Учитывая те деструктивные процессы, которые происходили в России (да и в других бывших советских республиках), это обвинение казалось неопровержимым. Тем не менее, события последних лет демонстрируют, что Россия оказалась отнюдь не в авангарде демократических преобразований, и «русский постмодернизм», скорее, опередил демократические преобразования, чем обосновал их. В этом разрыве пыталась обрести новую жизнь, например, «новая» коммунистическая идеология, продемонстрировавшая удивительную способность к трансформации и ко вполне постмодернистическому плюрализму 1. Россия, в очередной раз приняв на себя — хотя и в ослабленной форме — удар коммунистической идеологии, продемонстрировала невозможность подобного пути для демократий украинского или же грузинского образца.

Теперь мы можем констатировать следующее.
[451]

Осмысление в западной философской мысли ситуации постмодерна привело ко многим интригующим выводам. Западная идеология постоянно выказывала стремление к опережению культурного времени и пространства. Итогом этого является рождение разнообразных моделей конца истории (от О. Шпенглера и А. Тойнби до Ф. Фукуямы и Ж. Бодрийяра). Вместе с тем, данная ситуация проясняет мифологему о покорении пространства и времени «молодыми хозяевами Земли», так характерную и для советского, и для постсоветского сознания. Современность на отечественной почве собирает в единый континуум политические реконструкции, идеологические мифы, художественные практики и философские дискурсы. Поэтому одной из отметин современной интеллектуальной жизни является не меньшее, чем на Западе, вполне постмодернистическое смешение жанров и стилей.

Вышеизложенная ситуация является следствием важных особенностей советского самосознания. Культура ощущала свою полноценность и законченность в ситуации постоянно осуществляющейся борьбы противоположных тенденций. Так, движение шестидесятников в XX в. одновременно явилось и культурным, и контркультурным процессом. Именно на этом антитетическом срезе стали возможны такие уникальные и казавшиеся поначалу внутренне несовместимыми культурные явления, как киноискусство 50-х — 70-х годов (Калатозов, Тарковский, Иоселиани, Параджанов, Чухрай, Данелия), театральная режиссура (Эфрос, Товстоногов, Любимов), музыка (Шостакович, Свиридов, Шнитке, Канчели, Бабаджанян, Хачатурян, Гаврилин, Соловьев-Седой), целая плеяда удивительных актеров (Закариадзе, Урбанский, Демидова, Смоктуновский, Бондарчук, Даль), литература и драматургия (Некрасов, Владимов, Вампилов, Володин, Солженицын), авторская песня (Окуджава, Визбор, Высоцкий, Дольский), философское творчество (Ильенков, Батищев, Мамардашвили) и мн. др.

В литературе по русскому постмодерну сегодня весьма сильна критика шестидесятников как людей, не выполнивших до конца свой долг по преобразованию тоталитарной идеологии советского типа. Вместе с тем шестидесятников критикуют и с других позиций, а именно [452] за развал советской идеологии. Обе критические тенденции не учитывает того очевидного факта, что отечественная контркультура (в том числе и феномен шестидесятников) имела другие задачи. Эти задачи вытекали из своеобразия, иногда весьма трагического, эволюции как русской культуры в целом, так и советского ее этапа, в частности. Речь шла о конструировании особой модели посттоталитарного пространства, для которой был неприемлем путь классово-революционного обновленчества. В этом отношении отечественный нонконформизм переосмыслил и цели западной контркультуры, в которой нонконформизм и революционность 60-х годов были почти незаметно замещены примирением и «новой буржуазностью». Одним из афористических выражений этой, возможно, утопической, модели советской контркультуры являются поэтические строчки Ю. Шевчука: «Революция, ты научила нас / Верить в несправедливость добра…».

Нынешний феномен «бархатных революций» основан на вере в то, что революция может научить верить в справедливость добра. В этом смысле общественно-политические преобразования в современной Грузии идут в том же русле, в котором начинались контртоталитарные движения в Восточной Европе 80-90-х гг. Поэтому мы говорим не о революциях «классического типа», но о коренном переустройстве мироощущения, делающем невозможным «бунт беспощадный» (А.С. Пушкин). «Идеальное» впервые в истории революционного движения не просто опережает собой «материальное» (в этом не было бы особой новизны), но и замещает его. Следует только не забывать о слабости любого революционного идеализма, всегда подверженного той опасности, которая трагически зафиксирована в античном мифе о боге Кроносе и практически воплотилась в большинстве грандиозных революций прошлого.